Попадье и сопровождавшему ее тихому парубку сделалось страшно, когда они подошли и остановились у больших, с нахлобученным шатровым верхом ворот Чегодаша, собираясь постучаться.
На голубизне обветшавших тесовых полотнищ, озаренных светом полного месяца, четко чернело железное толстое кольцо.
Попадья Анфиса наднесла руку надо лбом, дабы перекреститься, как вдруг:
– Что ты тут закрестилась? – откуда-то сверху, из воздуха, послышался угрюмый окрик. – Что ты, в церкву пришла?
Попадья охнула и стала оседать в своей шубейке колоколом, и уж у земли подхватил ее под мышки провожатый и поставил на ноги. У парня и у самого зубы стукали от страха…
А меж тем тот же голос, неведомо откуда, провещал:
– Иохим! Гелловуй! Али не слышите? Стучат! Откройте!
А никто еще не стукнул. Калитка сама собою отпахнулась вовнутрь двора. Подталкиваемый попадьею, отрок ступил во двор. Нигде ни души.
– Матушка, не бойся, – сказал он Анфисе. – Иди.
Точно так же, сама собою, раскрылась пред ними и дверь в сени, и дверь в избу. Ступив через порог, попадья глянула в передний угол: на божнице было некое подобие образов, и она опять отважилась было сотворить крестное знаменье, но в этот миг из-под стола, за которым над книгою сидел Чегодаш, раздалось рычанье. Огромная черная собака, с глазами, глядящими сквозь шерсть, словно бы сквозь кустарник, с рыканьем шла на нее.
– Цимберко! – крикнул на собаку Чегодаш.
Пес повернул обратно и снова улегся под столом, возле ног хозяина.
Чегодаш меж тем все еще не отрывал глаз от книги. Он как бы продолжал вслух чтение, от которого его отвлекли:
– «Аще у кого будут волосы желты, тому журавлиные яйца мешати с вином, и будут черны…» У тебя каки волосы, попадья? – спросил он. – Желтые?.. Нет, у тебя седые. Тогда слушай: «Аще у кого волосы седы, то поймай ворона, да положи его живого в гной конский, да лежит пятнадцать ден, да изожги его, живого, на огне, да тем пеплом мажь волосы седые – будут опять черны…» Вот, – сказал он, закрыв бережно доски переплета. – Есть у твоего попа такая книга? Нету!.. Ну? – спросил он испытующе и глумливо. – Хворает ваша княгиня? Хворает! – ответил он сам. – Хворает и не перестанет хворать, доколе я не сыму с нее!..
«Он, он!..» – прозвучало в сердце Анфисы.
Чегодаш поднялся из-за стола, положил книгу на полку в переднем углу, оправил свой черный азям, пошевеливая угловатыми плечами, и вышел к попадье. Она упала ему в ноги. И в то самое время, как прикасалась лбом к грязному полу, ей подумалось: «Ох, будет мне от бати моего!.. Что же это я делаю?» Она поднялась. Егор Чегодаш, подбоченясь левой рукой, презрительно и лукаво смотрел на нее.
Попадья жалобно проголосила:
– Ой, да смилуйся ты над нами, Егорушко!.. Исцели ты нам ее, нашу звездочку ерусалимскую!
– А чего дашь? – угрюмо спросил волшбит.
Выгнав на улицу отрока и приготовляя все, что надо для ворожбы, Егор Чегодаш изредка бросал попадье отрывистое, резкое слово, требовавшее безотлагательного ответа.
– Худо живут промеж собою? – спросил он, поправляя фитилек, плававший в чашке с деревянным маслом, что стояла на угловой полке.
Попадья Анфиса замедлилась было ответить: ей казалось как-то неладно говорить здесь, перед мужиком, о супружеской жизни великого князя и молодой княгини его.
Чегодаш гневно обернулся.
– Молчишь, стервь? – обругал он супругу дворцового протопопа. – Ну и молчи! Да и убирайся отсюда!.. Ты думаешь, я для знатья спрашиваю?.. Я и без того все знаю. А тово дело требует. Без того не будет пользы!.. Я и сам вперед все тебе расскажу. Вчера ездил князь Андрей к Палашке своей в Боголюбово? – спросил он.
– Ездил, – вынуждена была согласиться Анфиса.
– Так. А велела ему княгиня Дубравка боярынь всех его… ну, одним словом, наложниц, убрать из дворца?
– Велела, – уж поистине вострепетавшая перед прозорливостью чародея, ответствовала попадья.
– Ну вот видишь, – удовлетворенно произнес Чегодаш. – А ты еще таишься!
– Не буду, отец, не буду!..
Но, как бы желая довершить свое торжество, знахарь сказал:
– Пригрозила ему княгиня, что уйдет от него к отцу, в Галич уедет?
– Ой, да правильно все… все правильно!.. – взмолилась Анфиса.
И с этого мига она уж ничего больше не скрывала от Чегодаша. А знала она отнюдь не мало, супруга придворного протоиерея и первая вестовщица во всем Владимире.
Меж тем угрюмый волшбит приготовил на столе деревянную мису с водой и стал растоплять над ней тонкий прут олова с помощью огарка восковой свечки. Над чашею поднялся пар.
Знахарь вынул из воды причудливо очерченную, бугроватую пластинку олова. Держа ее меж расставленных пальцев, он приказал попадье приблизить свечу. На стене избы появилась тень.
– Видишь? – спросил Чегодаш.
– Вижу, Егорушко, вижу…
– Тень указует, тень указует! – грозно вскричал волшбит. – Теперь представь мне на очи самое молодую княгиню.
– Батюшко! – воскликнула попадья. – Уж чего хочешь другого проси, а только не это!.. Чтобы я это – с речью к ней, когда не спрошена, – да уж лучше живую меня в землю заройте!
Нечто вроде любопытства блеснуло в черных глазах мужика.
– Ну, коли так, – снизошел Чегодаш, – то предоставьте мне откуда-либо в затылок ей глянуть… из закрытия. У человека кость тонкая. А я ведь и сквозь жернов вижу!..
– Чем ты ее поил, мерзавец, княгиню великую? – кричал Невский на Чегодаша.
Колдун сперва отпирался:
– Я? Да, Олександр…
Однако при первой же его попытке назвать князя по имени и отчеству Александр таким взглядом обдал колдуна, что тот осекся и стал наименовывать его князем.
– Князь-батюшко, прости! – вскричал он, мотая головой. – Ничем, ничем не поил. Да разве меня допустят, мужика худого, пред светлые княжецкие очи?
Невский молчал и, не по-доброму наклоня голову, начал подыматься из-за стола. Они были только вдвоем в комнате, в той самой, в которой останавливался Невский и в первый свой приезд из Новгорода, на свадьбу брата.
Александр только что прибыл во Владимир кратчайшим путем, через Москву, в сопровождении Андрея-дворского и всего лишь десятка отборных дружинников, сильно встревоженный недобрыми известиями о неладах между молодыми, и о намерении Дубравки оставить Андрея, и, наконец, о болезни молодой княгини.
Приехав и вызвав немедленно для доклада верных людей, оставленных им в городе и во дворце брата, Александр Ярославич узнал и о волхвованьях вокруг Дубравки, и что замешаны тут попадья Анфиса и кое-кто из более высокостоящих. Однако не волшба и заклинанья этого черного проходимца беспокоили князя, – его ужаснуло известие, что Дубравку, неведомо для нее, поили каким-то зельем. У Александра тотчас же возникло подозренье, что это сделано не только по злому умыслу врагов – ибо чего только не бывало в княжеских семьях! – но и по тайному приказу Берке. Что Батый не пойдет на это, а стало быть, и Сартак, который давно уже был аньда ему, Александру, то есть побратим, – в этом Александр был уверен. От Батыя можно было ожидать, что сгоряча он прикажет опустошить Владимирщину, прикажет вырезать «всех, кто дорос до чеки тележной», но Александр поручился бы чем угодно, что старый хан не пойдет на отравленье никого из членов его, Александра, семьи, и тем более на отравленье Дубравки, этой невинной отроковицы. Но Берке, этот шакал, прикидывающийся львом, этот сквернавец, заждавшийся смерти своего старшего брата, – этот пойдет на все!
– Сказывай, мерзавец, чем ты поил княгиню?
Лицо колдуна дрогнуло.
«Эх, – подумал он, рухнув перед князем на колени, – спустил бы я тебе ножик в брюхо! Жалко, засапожник в хомуте остался: врасплох меня захватили!»
– Прости, князь, прости! Поил… не из своих только рук… а и одним добрым поил…
– Чем?
– А ничем, ну, просто, ничем… так – корешишко давал от гнетишныя скорби…
– Где оно у тебя, это зелье?
– А все изошло, истратил.
– Прикажу людей послать – обыск сделать!
– Ох, запамятовал, княже, я, окаянный: вот, завалялся один корешишко за пазухой.
Колдун достал из-за пазухи красный узелок с корнем.
Невский швырнул узелок на стол и продолжал допрос Чегодаша:
– От какой же ты болезни поил княгиню?
– От гнетишныя скорби… ну, от тоски, словом.
– Откуда тебе про то было ведомо?
– А от госпожи попадьи.
– А что же она тебе говорила?
– А, дескать, тоскует шибко княгиня… Утром, говорит, подушка от слез не успевает просохнуть…
Невский нахмурился.
– А что ты еще вытворял?
– А доброе слово шептал над тем над питьем: во здравие, во исцеленье…
– Скажи.
Колдун развел руками.
– А ведь воды нет, над чем шептать…
Невский поискал взглядом. Друза самородного хрусталя, которым он прижимал при чтении концы пергаментных свитков, попалась ему на глаза. Он взял хрусталь и всунул в руку Чегодаша.
