Но женщина его и не слушала больше! Ей уж ничего от него и не надо было теперь. Лицо ее просветлело непоколебимой верой. Оборачиваясь к соседним ей женщинам, она говорила – и одной, и другой, и третьей:
– Уж теперь оздоровеет!.. Сойдет с него!.. Змея ведь его у меня уклюнула в пятку… Грибы собирал…
А меж тем остальные матери, уже приготовившие каждая своего ребенка и не успевшие подсунуть их под руку Ярославича, с грустью, почти с отчаяньем, смотрели, как разгневанный князь садился в седло.
Конь рванулся.
Один только дворский поспел вскочить на своего ретивого и помчаться за князем. Вскоре на тесной, перешибленной корнями лесной дороге он догнал князя и теперь следовал чуть поодаль.
Так проехали с полверсты.
Вдруг Невский осадил коня и, дав поравняться дворскому, приказал:
– Скачи вспять, Андрей Иваныч, да моим именем прикажи доктору Абрагаму: занялся бы он этим мальчонком, которого укусила змея… помирает малец. Вином, говорят, хорошо отпаивать – выдай из погребца… Да что это они вздумали в самом деле: «докоснися, докоснися»?
Дворский вздохнул и, несмело улыбнувшись, ответил:
– Да уж не осерчай, Александр Ярославич, а мне говорили, будто давненько в народе поверье пошло: что ежели который мальчонке да худо растет и ты до него дотронешься – тогда зачнет шибче расти… С ночи тебя дожидались: огорченье будет матерям…
Ярославич только плечами пожал.
– Ведь эких суеверий исполнен народ! – проговорил он. – Вот что… Вели лекарю Абрагаму до конца оставаться при мальчике, что змеею ужален. И чтобы прочим пособие оказал, кто попросит. Сам останься. А я дождусь вас в Берложьем.
Дворский повернул коня и поскакал к заимке Мирона. Однако прошло совсем немного времени – он и на полтора перестрела не успел отъехать, – как сзади послышался топот коня. Андрей Иванович обернулся и осадил своего скакуна: его догонял князь.
Они поехали стремя в стремя.
По лицу Александра блуждала с трудом сдерживаемая улыбка. Наконец он сказал, рассмеявшись:
– Передумал. Добрую веру пошто разрушать в народе? А ратники мне надобны добророслые…
…Радостное смятенье обвеяло лица всех матерей, что угрюмо и понуро сидели близ опустевшей дороги, когда Невский враз осадил своего вороного как раз насупротив них.
Каждая ринулась со своим.
А он величественно, а и вместе с тем просто, мерным шагом близился к ним. Выискав очами в полукруге выставленных перед ним ребятишек самого худенького, самого заморыша, он вдруг, напустив на себя озорную строгость, густым, грозным голосом спросил, ероша ему светлые волосенки:
– А ну… который тут у меня худо растет?
2Юная княгиня Владимирская день ото дня хирела и таяла. Люд придворный перешептывался:
– Испортили, испортили княгиню, не иначе! И какая же это сатана могла сотворить такое дело?!
– Какая?! – воскликнула матушка Анфиса, попадья дворцового протопопа Василья, дивясь недогадливости людской. Тут она оглянулась вправо, влево, как будто тот, кто был у нее на уме, мог подслушать, и когда обе высокие гостьи ее – Маргарита, постельничья княгини Дубравки, а другая – Марфа, милостница княгини, поняв, что сейчас последует некое тайное имя, придвинулись к попадье, она вполушепот сказала: – Чегодаш!.. Егор Чегодаш. Он. Боле некому!..
Горстью обобрала роточек, и подняла кверху красивое узкое лицо, и застыла. Только золотые обручи ее дутых серег, оттянувшие мочки и без того длинных ушей, покачивались.
В тишине тяжкосводчатой комнаты слышно стало, как та и другая, задушевные подружки попадьи Анфисы, сглотнули слюнки зависти. Да и как же было не позавидовать – ведь и они обе видели знахаря сего в церкви на венчании князя Андрея, а вот не догадались же!..
«Он, он, Егор Чегодаш, больше некому!»
Постельничья и бельевая боярыня Маргарита опомнилась первая.
Живая норовом, быстроокая, всюду поспевающая – не ногами, так глазом, боярыня Маргарита сейчас не только попадью Анфису, а и самое себя готова была на куски разорвать – от досады.
«Ведь эк прохлопала, эк проморгала! – корила она себя внутренне. – И до чего ж проныра эта востроносая трясея, лихоманка, кутейница! – честила она в мыслях попадью. – Ведь в кою пору и догадалася!.. А и чего тут не догадаться? Этого Чегодаша и с простых свадеб стараются отвести – не приходил чтоб! – а тут нате вам: на великого князя свадьбу в самый собор был допущен!.. Нет, не обошлось тут и без Василья-попа!.. Да он же и ее надоумил, свою попадью!.. Черные книги читает поп. Сам-то не колдует – страшится, а небось четвергову соль, освяченную, из-под полы продает лекарям да волшбитам разным!.. А теперь, гляди, еще и в добрые ко князю войдут!..»
И боярыня Маргарита, словно бы они уже давно с попадьей Анфисой обсудили, кто именно навел порчу на княгиню, вдруг набросилась на боярыню Марфу, раздатчицу милостыни. А та сидела – полусонный, в золото затканный идол – и только изредка кивала головою в жемчужной кике да время от времени брала пухлыми белыми пальцами в перстнях горсть каленых волошских орехов, винную ягоду или ломтик засахаренного фрукта.
– Да как же это не он? – возмущенно кричала на нее боярыня Маргарита. – А кто в церкви на нее, на княгиню-то, глазищи свои пялил? Да нет, ты уж и не говори, Марфа Кирилловна, все, все призороки от него, от Чегодаша!.. Да ведь и до чего силен! Узнать может у тебя все мысли и все дела твои выскажет – и твои, и отцовы, и дедовы!.. Он у меня Славика моего обрызгивал – от родимца!.. А только лечит он редко, уж разве за большой подарок… А больше все урочит да портит!.. Его уж и убивали посадские… Да разве таких людей убьешь!
– А кто он такой, что и убить не могут? – спросила боярыня Марфа сонным, густым голосом.
Боярыня Маргарита только усилила презрительный поджим губ и промолчала, и дождалась-таки, что надменная милостница – словно самой судьбой назначенная раздавать княжую милостыню – Марфа обратила к ней набеленное лицо раскормленной красавицы и переспросила:
– Что уж, говорю, железный он, что ли, Чегодаш твой, что и убить не могут?
Боярыня Маргарита испуганно перекрестилась и сплюнула в сторону.
– Что ты, что ты, матушка моя! – сердито проговорила она. – «Твой»!.. Нет уж, пускай он лучше твой будет!..
– Я не к тому, – лениво возразила ей Марфа.
Боярыня Маргарита, успокоясь, пояснила, переходя на полушепот:
– Не железный, а невидимый…
– Вот те на, уж и невидимый!..
– Невидимый, невидимый, коли захочет! – повторила Маргарита. – Да он, может, и ныне тут, возле нас, стоит, – произнесла она, содрогнувшись, и, словно бы ей холодно вдруг сделалось, укутала плечи персидским полушалком.
Боярыне Марфе, должно быть, зазорно стало признать, что Маргарита с попадьею правы.
– А он кто, этот Чегодаш? – еще раз спросила она. – Чем он хлеб свой добывает?
– Коневой лекарь, кровепуск!..
– Ну, вот и выходит нескладица. Стал ли бы он коновалить, когда у него этакая сила была – людей портить, людей лечить?!
Маргарита на сей раз не нашлась что ответить.
И тогда, торжествуя над нею да и над попадьею Анфисою победу, боярыня Марфа важным распевом произнесла:
– Не-ет, девоньки, нет!.. Не Чегодаш, а сушит княгинюшку огненный змий.
Не прошла и неделя с той беседы трех подружек, как месячной апрельской ночью, звонко ступая по хрупкому ледку, застеклившему лужи, шла, спускаясь под гору, где обитали ремесленники да купцы, попадья Анфиса в сопровождении мальчика-слуги.
Вот уже и кузницы прошла, раскиданные за околицею посада, словно черные шапки, а все шла и шла. В лунном свете чернела кругом земля. В засохшем, еще от осени уцелевшем былье просвистывал ветер. Месяц, большой и чистый, плыл над бором, над Клязьмой, чеканил каждую травинку, каждый кусток, каждый комочек земли, даже и от него клал длинные тени – и отблескивал в стеклышках бесчисленных льдинок луговины.
Тоску, тоску какую сочит в сердце человеку этот весенний свет месяца! Старому человеку, когда уж могила близка, луч ше не выходить в поле в такой месяц…
А отчего молодым тоскливо?..
Смолкли и Анфиса и парубок – оба, как только вышли за околицу, под свет месяца, – и пошли промежду редко разбросанных кузниц.
А вот и черное гнездовье Чегодаша!
На бугре, невдалеке от кузниц, – ибо конскому лекарю где и селиться, как не возле кузницы? – и почти над самой рекой: ведь рыбак да колдун при реке обитают, – стояла, будто черный маленький острожек, со всех сторон глухим частоколом обнесенная усадьба Егора Чегодаша.
А и впрямь колдун знал, видно, слово, уж если сам Батый в тридцать восьмом году, пол-Владимира сожегши, эту усадебку обошел.
– Я им глаза отвел, татарам, – бахвалился перед кузнецами Чегодаш. – Ведь коневой мордой ко мне в стену тыкались, а двора моего не видали!.. Вы не глядите, что слово – звук: оно звук-то звук, а и на том свете достанет!..
