Юноша сжал зубы от досады и злости и, не глядя под ноги, кубарем покатился вниз.
Проклятье!
Он ненавидел её так сильно, что руки невольно сжимались в кулаки. Он сам разорвёт её в клочья, лишь только достанет из треклятой воды!
Поскользнувшись на мокрой траве, Бьярки упал и тут же с громкой бранью поднялся. Лучшие порты и сорочка, надетые для неё, были в глине и зелёном соке. Он никогда ещё не чувствовал себя таким униженным, даже тогда, после злосчастного поединка. Ему казалось, что это она, Гнеда, собственной рукой макнула его в грязь, как провинившегося кутёнка в срам.
Бьярки уже не знал, чего хочет сильнее, спасти её или отомстить.
— Стой! Не смей! — изо всей мочи гаркнул он, выбегая на вязкий сырой песок, но Гнеда даже не обернулась.
Девушка была в реке уже по пояс, как зачарованная, продолжая входить в воду.
Бьярки снова выругался и бросился за ней. Месяц-травень только начинался, и Листвянка оказалась ледяной. Намокшая одежда облепила тело, сковывая движения, но юноша был полон сил, а ярость лишь придавала могуты.
Ему потребовалось несколько резких бросков, чтобы преодолеть упругое сопротивление потока и догнать девушку. Студёные брызги, разлетавшиеся из-под ног, обжигали сухую кожу, разъяряя боярина ещё сильнее. Бьярки рывком схватил Гнеду. Послышался треск лопнувшей ткани, но ему было наплевать. Он притянул девушку за плечи и зло прокричал в её лицо:
— Проклятая ведьма, что ты творишь! Решила утопиться, лишь бы не достаться мне?
Бьярки тряс её, и мокрые волосы цеплялись за него, словно лапы подводного чудища. Глаза, блестящие и остекленевшие, смотрели без узнавания.
— Отпусти, — тихо проговорила она. И вдруг, сморгнув, Гнеда точно очнулась от оцепенения. — Отпусти! — сипло закричала она и неожиданно накинулась на Бьярки, хлеща его по лицу и царапаясь.
Зарычав, юноша подхватил её и, одним махом перекинув к себе на плечо, двинулся в сторону суши. Гнеда продолжала колотить его ногами и руками, и Бьярки, свирепея, успел краем сознания удивиться, откуда в щуплой девчонке столько мощи и негодования.
— Я знаю, что у тебя на уме, — верещала она. — Заполучить меня в свою власть, чтобы сгноить в погребе! Чтобы и дальше измываться надо мной!
Бьярки хотелось отшвырнуть её в воду и притопить, чтобы вода залила ей горло и заставила замолчать. Девушка неистово извивалась, и ему приходилось прилагать все силы, чтобы удержать её на весу.
Бьярки уже ступил одной ногой на берег, когда Гнеде всё-таки удалось извернуться и укусить его за предплечье. Юноша взвыл от неожиданности и боли и на мгновение разжал хватку, но вместо того, чтобы выпустить свою ношу, он лишь потерял равновесие. Влажный песок под ногами податливо просел, и они вместе рухнули наземь.
Оглушённая Гнеда сделала несколько слабых попыток выбраться, и Бьярки вдруг с отчётливой ясностью почувствовал под собой её мокрое, неожиданно горячее тело. Насквозь сырая рубашка не скрывала, а лишь подчёркивала каждый изгиб, каждую пядь её стана. Он был так близко, что мог рассмотреть капельки на кончиках длинных колеблющихся ресниц.
Девушка перестала ёрзать и лишь затравленно дышала в шею Бьярки. Её быстро вздымающаяся грудь упиралась в юношу, доставляя ему мучительное удовольствие, граничащее с болью. Он чувствовал острую клетку её рёбер, бешено колотящееся сердце и горячий провал живота. Непозволительная близость её тела вместе с запахом влажных волос и раскалённой кожи ударили его наотмашь. Обещания, данные Гнеде, полетели в пропасть, туда же, куда неотвратимо срывался он сам.
Может быть, Ивар прав? Наконец, совершить наяву то, что он делал много раз в снах и мечтах, и тогда, возможно, наступит исцеление. Ведь это Гнеда была виновата во всём. Ведьма, явившаяся из ниоткуда, превратившая его жизнь в пытку.
Искушение было слишком велико. Ярость, боль и обида рвались наружу, требуя выхода.
Его борьба была слишком короткой. Он знал, что обязан сопротивляться, но то звериное в нём, что Бьярки так долго пытался загнать в угол, высвободилось, ликуя и беснуясь. Юноша силой развернул её лицо к себе, и сердце ухнуло от ощущения полёта.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Цветочный мёд и топлёное молоко. И — лишь намёком — смолистый дым.
Он прильнул к её губам так, приникает к братине дорвавшийся до вина бражник. Его пальцы лихорадочно шарили по телу Гнеды, а в голове билась единственная мысль: этого больше не повторится. От желания у него тряслись руки, но вместе с тем рассудок холодно и расчётливо подсказывал, что после случившегося он умрёт для Гнеды, поэтому нужно было получить всё, и Бьярки презирал себя за это ещё сильнее.
Он нашёл рукой её грудь, и девушка дёрнулась от прикосновения. Другая его рука подтянула бедро, сгибая ногу в колене. Дрожащие пальцы пробегали по коже Гнеды, знакомясь и одновременно прощаясь навсегда. Тело Бьярки нещадно ныло, требуя немедленного утоления, но он намеренно продлевал свою пытку, зная, что после всё будет конечно.
Когда она начала отвечать ему? Это показалось столь естественным, что Бьярки сначала не заметил, как губы Гнеды стали двигаться ему навстречу, что её руки больше не сопротивлялись, а наоборот, обвили спину, крепко прижимая к себе. Она трепетала, и под подушечками его пальцев вздувались крошечные бугорки мурашек. Вдруг ладонь Гнеды легла на его щёку, и в этом движении было столько нежности и ласки…
Бьярки застыл. Понимание пронзило его как стрела. Отрезвление было болезненным и ошеломительным, словно его кинули в ледяную прорубь. Бьярки отодвинулся от Гнеды, с влажным звуком разрывая незаконченный поцелуй, и посмотрел в её сумасшедшие глаза. Девушка продолжала тянуться к нему, но Бьярки отстранился, прижимая её руки к земле.
— Назови меня по имени, — приказал он охрипшим, непослушным голосом. — Как меня зовут?
Несколько мгновений она смотрела на него, и Бьярки видел, как поволока безумия медленно покидает её взор. Гнеда тихо выдохнула и обессиленно опустила голову на песок, закрывая глаза и отворачиваясь. Она разом обмякла, а из-под закрытых век по скуле к уху скатилась слеза.
Бьярки всё ещё нависал над ней, дрожа от возбуждения и гнева. Ему хотелось ударить её. Хотелось перегрызть горло, которое она словно нарочно подставила, сдаваясь. Стиснув зубы, он со злостью откинул её запястья и, пошатываясь, поднялся на ноги. Его тошнило. Он забрёл в реку и осел на колени. Он должен был отмыться от неё, от её запаха, от её предательства.
Бьярки чувствовал себя уничтоженным. Раздавленным, убитым.
Юноша вылил на лицо несколько пригоршней холодной воды и тяжело поднялся. Он не останется здесь больше ни мгновения. Ни в усадьбе, ни в городе. Только не на той земле, где ступает она.
Бьярки медленно пошёл вверх по тропинке, не глядя на застывшую без движения Гнеду. Он больше не ощущал ни страсти, ни ненависти, только изнеможение и пустоту. Юноша был на самом косогоре, когда смутное чувство неправильного приказало ему обернуться. Девушка лежала так же, как он оставил её, и в положении нелепо раскинувшегося тела было что-то страшное.
Забыв про гордость, Бьярки в один миг слетел вниз.
— Гнеда! — воскликнул юноша, падая в траву рядом с ней.
Он прикоснулся к её руке, но от его давешней грубости не осталось и следа. Бьярки бережно повернул девушку к себе и снова позвал по имени, но ответа не последовало. Его вдруг осенило, и он положил руку на её чело.
— Какой же я остолоп, — пробормотал Бьярки, торопливо подхватывая безжизненное тело. — Потерпи, моя пташка, я отнесу тебя домой.
***
Когда Вышеслава осторожно вошла в горницу, Бьярки сидел, неподвижно глядя в одну точку перед собой. Брови боярыни сердобольно изогнулись, и, покачав головой, она приложила одну руку ко рту, будто стараясь удержаться от ненужных речей. На девушку, неподвижно лежащую под одеялом, она не взглянула. Если бы что-то переменилось, она бы давно знала от Бьярки.
Вышеслава уже не пыталась образумить сына, втолковывая ему, насколько непристойным является то, что он днюет и ночует в покоях незамужней девушки. Вслед за Бьярки она уже отбросила всякое представление о приличии. Ей хотелось лишь одного — чтобы её любимый сын, наконец, отошёл от страшной спячки, в которую он впал в ту злополучную ночь седмицу назад. И если для этого требовалось выздоровление девушки, принёсшей в их дом лишь худое, что ж, пускай.
