– Как ваше имя?
– Сике Курода, – вздрогнув от неожиданности и вздернул голову, сказал японец.
– Военное звание? – крикнул Артемьев, наезжая на японца
– Капитан.
Выражение растерянности метнулось и погасло в глазах японца. Дернув головой, он словно опять поймал неподвижную маску, на секунду соскочившую с его лица.
– Из какой воинской части? – попробовал еще раз крикнуть Артемьев, чувствуя, что японец уже не ответит.
И японец не ответил. Артемьев продолжал ехать рядом с ним, внимательно всматриваясь в его лицо.
«Лицо как лицо. Однако терпеливый: хоть и на ветерке, но все-таки комары его кусают, а он даже щекой не двинет».
– Я больше не скажу вам ни слова, – не поворачивая головы, резким злым голосом сказал японец.
Артемьев проехал еще несколько шагов рядом с ним и слова отстал на корпус, продолжая думать: как поступать дальше?
Была уже середина дня, солнце нещадно жгло. Сняв фуражку, Артемьев вытер рукой взмокший лоб, вспомнил, что в галифе у него есть платок, полез в карман и вытащил вместе с платком браунинг японца. Разглядывая еще раз оружие, из которого человек, ехавший сейчас перед ним, шесть раз подряд стрелял в Данилова, Артемьев задержал браунинг в руке и вдруг поймал взгляд японца. Японец отвернулся, но Артемьев успел заметить выражение его лица.
«Боится того, что я еду у него за спиной, не довезу и застрелю. В первые минуты не струсил, а сейчас боится».
– Так будете или не будете отвечать? – спросил Артемьев, нарочно выбрав форму японского обращения, которая всучит как «ты» и которую употребляют, желая подчеркнуть свое превосходство над собеседником или его низкое общественное положение.
Для этого ехавшего впереди японского капитана, исходя из его собственных воззрений, такое обращение означало проявление силы.
– Я буду говорить на допросе, когда вы меня привезете в штаб, – сказал японец, не поворачиваясь, но смягчая тон ответом употребляющимися в японском языке почтительными приставками.
«Больше в дороге отвечать действительно не будет, – подумал Артемьев. – Боится, что удовлетворюсь его ответами и, выслушав их, убью его. А в то же время не рискнул ответить мне слишком грубо, чтобы я не убил его».
Повеселев от уверенности, что он понимает психологию японского капитана, Артемьев еще раз поравнялся с японцем и спросил – хочет ли он воды?
– Да, – жадно и быстро сказал японец.
– Товарищ Скворцов! – крикнул Артемьев. – Подъезжайте, возьмите мою фляжку и дайте японцу воды. Он просит пить. Я сам не хочу ему давать, – тихо добавил Артемьев, когда Скворцов подъехал к нему вплотную. – А то много будет думать о себе. Да и вы особенно не старайтесь, влейте ему в рот три-четыре глотка – и всё.
– Ясно. – Скворцов взял фляжку и подъехал к японцу.
Артемьев остановил коня и увидел, как пленный, задрав голову, сделал несколько жадных глотательных движений.
– Клычищи – прямо как у тигры! – сказал Скворцов, возвращая фляжку. – Как бы наш Дунин на инвалидность по укусу не перешел. Я, когда воду давал, флягой ему по зубам задел. Крепкие!
– Это уж лишнее, – сказал Артемьев.
– Да я не нарочно. Что я, не понимаю? – сказал Скворцов. – Разве я связанного человека ударю? Я ему сперва руки развяжу, да пускай он меня первый стукнет, а потом уж я ему нос на затылок заверну.
Скворцов отъехал от Артемьева и снова занял свое место рядом с пленным.
Продолжая ехать сзади, Артемьев заметил, что японец стал время от времени поматывать головой. Очевидно, теперь, когда ему дали воды, он поверил, что его пока по убьют, и, уже не заботясь о выражении лица, вспомнил о комарах.
«Будет отвечать», – подумал Артемьев.
Глава пятнадцатая
Первое сентября оказалось для Полынина днем, полным событий.
Утром встревоженного Козырева вызвали на Хамардабу, в Штаб. Один раз, в августе, его уже вызывали, и командующий, но посчитавшись с боевыми заслугами, разнес его, как мальчишку, за манкирование командирскими обязанностями.
– Если б не заместитель, который штопает твои прорехи, ты б у меня живым не ушел, – сказал ему тогда на прощание командующий.
Козырев, зная за собой новые грехи, боялся повторения раз, говора на еще более высоких тонах и, уезжая на Хамардабу, сорвал зло на Полынине.
Полынин молча выслушал его и, приложив руку к козырьку хладнокровно спросил: «Разрешите выполнять?» – хотя выполнять было нечего: все, что наговорил ему Козырев, не имело отношения к делу.
Не найдясь что ответить, Козырев хлопнул дверцей машину и уехал.
Полынин проводил глазами машину, подумал, что Козырев кажется, трусит, и пошел в штабную палатку заниматься делами.
Через час ему позвонили, что три десятка японских бомбардировщиков в сопровождении сорока истребителей перелетели Халхин-Гол и легли курсом на полевые аэродромы наших бомбардировщиков.
Полынин дал ракету и поднял в воздух все три девятки. На земле остался только самолет Козырева.
Японцев встретили на подходе, но постепенно бой переместился к западу, и Полынин, дерясь с японскими истребителями, несколько раз видел внизу свое летное поле с квадратом штабной палатки и одиноким козыревским самолетом.
Японцы словно с цепи сорвались – им уже сожгли семь машин, а они все лезли и лезли. Их истребители на встречных курсах отворачивали только в самую последнюю секунду.
Окончательно растрепали японцев, лишь когда на помочь Полынину прилетело еще две девятки. Японские бомбардировщики стали набирать высоту и уходить в облака. Гонясь за ними, Полынин погорячился, промазал и, выходя из виража в хвост японцу, попал в сектор обстрела хвостового пулемета. Очередь с близкого расстояния превратила в лохмотья левую плоскость, он едва-едва довел самолет и вылез, обливаясь потом.
Пока Полынин был в бою, на аэродром упало несколько бомб. Козыревский самолет подбросило взрывной волной и ткнуло и носкостью в землю. Надо было ее менять.
Полынин представил себе, как будет ругаться Козырев, и, несмотря на утреннюю стычку, посочувствовал ему. При всех скверных сторонах козыревского характера в бою оставалось лишь любоваться им – бой был его стихия. И, раз его сегодня лишили боя, он, вернувшись с Хамардабы, наверняка будет ко всему придираться.
Отшвырнув носком сапога осколок бомбы, валявшийся перед самым входом в палатку, Полынин стал звонить бомбардировщикам. Во время боя он видел, как его летчик Качура выбросится на парашюте из зажженного японцами истребителя как раз над аэродромом бомбардировщиков. Дальнейшего Полынин из-за боя проследить не смог и сейчас хотел спросить бомбардировщиков, как дела с Качурой.
Качура был у бомбардировщиков, его даже позвали к телефону.
– Живой? – спросил Полынин.
– Я-то живой, – пристыженно сказал Качура и вздохнул в трубку.
– Он у тебя сразу вспыхнул, я видел, ты пламя не мог сбить. Так что не расстраивайся.
Полынин хотел приободрить Качуру, но из этого ничего не вышло.
– Матчасть жалко, – мрачно сказал Качура и снова громко вздохнул в трубку.
– Ладно, давай мне Иконникова, – сказал Полынин.
Иконников был командир бомбардировочною полка. Полынин попросил его доставить Качуру и стал расспрашивать, какие у него потери от японской бомбежки.
Иконников ответил, что потери сравнительно небольшие: сожжены на земле один СБ, один У-2 да три бомбардировщика повреждены осколками.
Поговорив с Иконниковым, Полынин вышел из палатки. Из боя уже вернулись все, кроме Качуры и командира третьей девятки майора Фисенко, но о нем не особенно тревожились: Соколов-старший видел, как он шел на бреющем полете уже после боя.
– Где-нибудь присел, – сказал Соколов. – Если через полчаса не явится, я слетаю, поищу.
Полынин молча кивнул, давая разрешение.
Самолеты спешно заправляли бензином, – судя по ожесточению японцев, от них можно было ожидать повторного начета.
Полынин обошел все машины и, кроме своей и козыревской, отставил от полетов еще две.
Пилоты злились, пытались доказать Полынину, что все эти пробоины чепуха, но Полынин не обратил внимания на их разговоры, надвинул на лоб фуражку и пошел прочь.
Собравшись по трое, по четверо между самолетами, летчики сидели и обсуждали подробности боя.
