Я встаю, не сводя глаз с лощины. На горизонте догорает багровый закат. Вершины кутаются в синий завечерок. Вижу, к тому месту, где скрылся табун, поднимается раненый круторог. Он бредет тяжело и медленно, с трудом удерживая на ослабевших ногах полутораметровую тушу. Но голова попрежнему гордо несет могучие рога. Теперь он даже не оглядывается, его уже ничто не пугает, но тревожное предчувствие гонит дальше от рокового звука, отнявшего у него силы. Ему, видимо, непременно хочется добраться до скалы. Кто знает, может быть, там, в тени ее карнизов, он родился и, открыв первый раз в жизни глаза, увидел эти угрюмые вершины, скользкие стены провалов, полосы многолетних снегов. И вот сейчас он, может быть, торопится взобраться на скалу, чтобы успеть еще раз с высоты взглянуть на окружающий мир, на родные утесы и здесь закончить свой большой жизненный путь. Эти мысли проносятся в моей голове в то время, как круторог, теряя последние силы, с трудом взбирается на выступ стены. Я вижу, как он медленно поворачивает голову и долгим испытующим взглядом смотрит в мою сторону. И вдруг срывается вниз. Слышится рокот сползающих камней, удары тяжелых рогов о скалы…
Горы уже затянуты мраком. На стоянку возвращаться в такой темноте рискованно. Окликаю Василия Николаевича, но он не отзывается. Стою еще несколько минут в раздумье: что делать? Поблизости нет ни деревца, ни защищенной площадки для ночлега. Решаю пробраться к скале, откуда упал круторог. Осторожно крадусь по россыпи, снизу давит туман. На скалистые вершины, спокойно отдыхающие в вышине, легли тяжелые тучи. За резным краем скалы еще розовеет полоска неба, но свет быстро меркнет. Неслышно падает ночь.
Потемну добираюсь до скалы. Василия Николаевича и здесь не видно, он, вероятно, где-то в стороне. Разыскивать его бессмысленно. Да и мне к нему уже не подняться. Мирюсь с мыслью, что придется одному коротать ночь под этой негостеприимной скалою. Мокрая от пота рубашка холодит тело, мороз щиплет лицо, хватает за руки. Прежде всего нужно приготовить место для отдыха. Нахожу карниз с небольшой площадкой и на нем пытаюсь устроить себе ложе. Но на голом камне и десяти минут не просидишь. Обшариваю щели между камнями, выдираю вместе с корневищами скудные лишайники. Вдруг высоко надо мною протяжно гремит россыпь и слышится голос Василия Николаевича:
– О-го-го…
Я обрадовался. Зажигаю клочок бумаги, чтобы указать свое местонахождение. Прислушиваюсь к шуму скатывающихся камней, Василий Николаевич спускается осторожно, ощупью.
– Чорт остроухий, куда тащишь, не видишь обрыв? – ругает он кобеля.
– Опускайся правой лощиной! – кричу я ему и снова зажигаю бумагу.
Из темноты вначале появляется Кучум, отпущенный Василием Николаевичем, а затем уже и он сам с огромной охапкой сушняка за спиною.
– Где это ты набрал?
– Да там, где бараны паслись. Из-за этого и задержался. Без огня ночевать неласково, да и мясца охота поджарить.
– Насчет мясца баран велел тебе низко кланяться.
– Как так, сам слышал – пуля попала в зверя.
– Попала, да не задержалась, он выбрался сюда на выступ и свалился вниз.
– Что ты говоришь? – огорченно произносит Василий Николаевич и, сбросив сушняк, подходит к краю обрыва.
Там, конечно, ничего не видно, но Василий Николаевич долго смотрит вниз.
– Неужели не найдем? Жаль… – угрюмо говорит он. Окинув стоянку усталым взглядом, добавляет: – Неловкое место, придется эту ночку померзнуть, постучать зубами.
– Памятным будет Становой! – отвечаю я.
Пламя костра отбросило от скалы мрак ночи.
– Нет ли у тебя чего-нибудь съедобного, червячка задавить?
Василий Николаевич, усмехнувшись, обшаривает свои карманы, сопровождая поиски назидательным ворчанием:
– Помните, Улукиткан говорил нам: не ленитесь таскать с собой котомки, в нашем деле их тягость – помога. Вот она, житейская-то истина! Сколько раз мы уже бывали наказаны, и все не впрок… Пора, кажется, запомнить: идешь от палатки хотя бы на десять метров, бери ломоть хлеба, проверь, есть ли с собою спички.
– Что-то, Василий, долго ты ищешь! – перебиваю я его монолог.
– Не помню, куда засунул. Был кусочек медвежьего мяса. Давеча на горе достал, посмотрел, он весь замусоленный, в табаке. Бросил Кучуму, тот, окаянный, обнюхал, но есть не стал. Думаю, врешь, проголодаешься – сам попросишь… Куда же я его положил, разве за пазуху… Так и есть, тут. Будете? – спросил он, подавая мне кусочек мяса.
– Дели пополам, – говорю я ему.
Маленький костер все же немножко скрашивает нашу стоянку. Стланиковые дрова горят жарко, но их у нас всего часа на полтора. Сушим портянки, белье, сухая одежда – самое важное в такую холодную ночь под открытым небом да еще без костра. Последние вспышки огня тщетно пытаются отпугнуть наседающую темноту. Голод, как червь, точит нутро. Острее ощущается досада за утерянного барана.
Томительно тянется эта ночь. Ни огонька, ни звездочки на небе. Мы сидим на узком карнизе, прижавшись спинами друг к другу, и страшно мерзнем. Я чувствую, как трясется Василий Николаевич, и сам еле сдерживаю дрожь. А вокруг нас, над нами сгущается тьма.
– Что-то долго нет зарницы, – устало говорит, наконец, Василий Николаевич.
Я зажигаю спичку, смотрю на часы.
– Начало второго, до утра еще далеко.
– Поди, Сашка заждался нынче, суп переварился и лепешки остыли, – начинает разговор Василий Николаевич. – День-то у нас вроде как с прорехой получился. Надюшка всегда мне говорит: чего ты по тайге шатаешься, мокнешь, мерзнешь, образумься, отогрей себе место дома и живи по-людскому. Вроде и правда, другой сейчас, поди, спит на подушке, в тепле, под него не дует. А тут, как налим на остроге, трясешься и некуда податься. – Он помолчал, поерзал по холодной плите и продолжал дрожащим голосом: – Нет, пусть кто другой спит на подушке, это его дело. А мы как-нибудь до утра продюжим, там, глядишь, солнышко вылезет, отогреемся, и опять нам будет хорошо. Только вот есть охота, верите, до злости! Попади сейчас на зубы сам чорт – только хрустнул бы!
– Холодно… – вырывается у меня.
Василий Николаевич поднимается, разгибает застывшие конечности и, подбоченившись, топает ногами и поет:
Я на горку шла,Тяжело несла,Уморилась, уморилась,У-мори-ла-ся!
Но его ноги не поспевают за напевом, явно не в такт чуть ковыряются в снегу. Руки накрест хлещут по ребрам, а сам он подергивается, как от укусов. Холод выживает и меня из-под скалы. Я присоединяюсь к Василию Николаевичу, и мы, как помешанные, топчемся на одном месте, без конца повторяя один и тот же куплет. Посмотрел бы кто-нибудь со стороны, наверняка принял бы нас за горных духов, появляющихся на скалах в темные ночи, как гласят предания.
