— Это я так пишу! — сказал он.
Я вспомнил эту историю и рассказал ее Мунку. Он усмехнулся.
— Я уже очень давно не видел его, но я помню, что у него была мансарда на улице Карла Юхана, и в ней было полно кроликов. Он любил животных.
— Вообще Турстейнсон предпочитал писать кур, — сказал я, вспомнив картину, которая висела у нас в Нёрхолме. — Он и Фолкестад. А вы когда-нибудь писали кур?
Сейчас я сам удивляюсь, как меня угораздило задать такой неуместный вопрос мастеру духовной живописи. Может, на это меня толкнула небрежно валявшаяся на полу картина, изображавшая двух щенят? Мунк писал не только людей, страдающих от нужды или сгорающих от страсти.
Он холодно взглянул на меня.
— Зачем мне писать кур? У меня никогда не было такой потребности.
Лишь малая часть из того, что я знаю и читал об Эдварде Мунке сегодня, была мне известна в тот первый и единственный раз, когда я с ним встретился. Истинную цель моего визита он не захотел даже обсуждать. Но он все время расспрашивал меня об отце — вероятно потому, что я уже сидел у него и был тем, кем я был. Хотя вообще, как известно, он периодами был более сильно привязан к Ибсену и Стриндбергу.
Неожиданно его мысль сделала скачок, и он сказал:
— Кланяйтесь отцу. Он не имел никакого отношения к тому нападению на меня в Копенгагене!
Я не знал ни о каком нападении и растерялся. И услышал сбивчивый рассказ о писателе Хаукланде{113}, настоящем бандите, которого Гамсун защищал в прессе. Будучи гостем Мунка, я мог только с участием и уважением выслушать этот рассказ. Позже я узнал, что отец и не думал оправдывать поступок Хаукланда, как считал Мунк. Просто он и Христиан Крог не поддержали призыв консервативной прессы лишить такого талантливого прозаика, каким был Андреас Хаукланд, его писательской стипендии из-за драки, во время которой пролилась лишь капля крови из носа…
Мунк проводил меня до двери. Я искренне поблагодарил его за встречу, которую уже запомнил на всю жизнь. Он был сама доброжелательность, когда прощался со мной.
На смерть Мунка, последовавшую в 1944 году, отец написал маленькое стихотворение. Это не было, как намекали некоторые злопыхатели, своеобразным запоздалым заигрыванием, теперь, когда приближался конец нацистской Германии. Отец был не из таких, и это всем известно. Стихотворение, не имевшее поэтической ценности, выражало лишь спонтанное желание поблагодарить художника, одного из немногих его современников, вошедших в историю, и выразить ему уважение за его бескомпромиссное отношение к жизни и к творчеству.
30
Я не историк и не летописец, к тому же я не знаю принятой у них терминологии. Я только пытаюсь своими словами, и как можно проще, рассказать о том времени своей жизни, которое и дарило и отнимало, хотя сама по себе эта тема, безусловно, является частью истории, и ее можно рассматривать не только с моей точки зрения.
Немцы довольно рано стали искать сближения со мной. Разумеется, для того, чтобы через меня приблизиться к труднодоступному Кнуту Гамсуну. Я не разделял взглядов нацистов на культуру и делал все возможное, чтобы не играть никакой официальной роли в затеянной ими игре. Я последовательно придерживался тех разъяснений, которые получил от Объединения представителей изобразительного искусства. Но, конечно, мне часто приходилось предпринимать тактические шаги, когда возникали ситуации, которые оказывались в поле зрения и рейхскомиссариата и даже гестапо.
Как уже говорилось, в 1940 году Гулбранд Люнде возглавил департамент, занимающийся делами культуры и пропаганды. Я его почти не знал, и мое впечатление о нем было не из тех, что оставляют долгий след в памяти. К его неприятным качествам относились и его непроходимая глупость и полное отсутствие способности судить художественное произведение. Те же качества продемонстрировал и новый директор Национальной галереи — Сёрен Унсагер, когда он и Люнде во время войны позволили открыть выставку декадентского искусства и «неудачных» приобретений галереи. Среди них были работы Мунка и Кая Фьелля.
Хотя вообще-то Гулбранд Люнде был вполне образованный человек. Во время нашего первого разговора он сказал, что он ученый — химик, работал на заводе в Ставангере. Не сомневаюсь, что в мирное время, при нормальных условиях, он мог бы даже занимать какой-нибудь государственный пост от той либо другой партии. Впрочем, как и большинство глав департаментов, с которыми я тогда был знаком. Сравнивая их со многими сегодняшними политиками, не могу сказать, что они или их сотрудники были намного глупее или же уступали им в способностях. В чем их обвиняли и за что судили — это уже другое дело, но данное обстоятельство нисколько не умаляет их профессионализма. Ну а у меня лично никогда не было с ними дружеских отношений даже задолго до войны.
В первое время мне казалось, что немцы соблюдают некоторую осторожность. Гитлер сказал: «Этот народ должен стать нашим другом!» Немцы хотели понравиться норвежцам и пытались добиться популярности. После своих сокрушительных побед и в Норвегии и в прочих странах они чувствовали себя особенно уверенно. По отношению ко мне и многим моим друзьям, как членам, так и не членам НС, они держались покровительственно. Я даже считаю, что и с теми нашими художниками, которые, как говорится, симпатизировали другой стороне, они обращались не слишком сурово.
Однажды Мюллер позвонил мне и назначил встречу в своем кабинете, который находился в здании Стортинга. Там он сообщил, что скоро к нам прибудет высокопоставленное лицо — министр д-р Геббельс приезжает в Осло и выразил желание встретиться с норвежской культурной элитой, особенно представителями театра и кино.
С несколько необычной для него сдержанностью Мюллер спросил, как я считаю, не примут ли мои родители приглашения в связи с этим визитом? Тербовен, хозяин Скаугума, собирался устроить большой прием. Отказ для такого гостя, как Геббельс, был бы весьма неприятен, и поэтому Мюллер просил меня разузнать о настроении родителей до того, как приглашение будет послано. Верный своему обещанию, я позвонил домой, и, насколько помню, родители вежливо отклонили это приглашение.
Сам Мюллер был рубаха-парень, и, думаю, именно потому, что он занимался вопросами культуры, его особенно и в общем-то незаслуженно чернили в прессе после войны. Хотя он не имел никакого отношения к действиям гестапо и никого в Норвегии не судили по его вине.
У Мюллера было румяное добродушное лицо и светлые волосы, живая яркая речь, он обладал чувством юмора, я бы сказал, близкого к народному, и, насколько я понимаю, коллеги и подчиненные его любили. Мне кажется справедливым дать ему сейчас такую оценку. Он занимался культурой и если и предпринимал какие-то действия, то лишь по прямому приказу Тербовена, но особого усердия не проявлял. Я знаю, что примерно в 1942 году он впал в немилость настолько, что предпочел уехать добровольцем на Восточный фронт. Через несколько месяцев он вернулся с искалеченной правой рукой и лицом, перекошенным от осколков гранаты. Он исполнил свой долг перед «фюрером и отечеством» и был рад, что остался в живых. Я встретил его лет через десять после войны, когда ездил с докладами по Германии. Он был представителем крупной фирмы, успешно работал и часто бывал в разъездах — только в Норвегию больше не приезжал. Пока хватит о Мюллере. Потом я еще вернусь к нему, но в другой связи.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
