Ирина Роднянская.
Из жизни парадоксов, или Некоторые устрицы несчастнее других
Льюис Кэрролл. Сильвия и Бруно. Перевод с английского А. Голова. Томск — Москва, “Водолей Publishers”, 2003, 590 стр.
Кристина Бьёрк. Приключения Алисы в Оксфорде. Перевод с английского Н. Демуровой. СПб., “Вита Нова”, 2002, 93 стр.
Один из иллюстраторов “Алисы в Стране чудес” проницательно заметил, что сказка Льюиса Кэрролла — на самом деле вовсе не сказка. Это своего рода роман из жизни парадоксов.
После “Сильвии и Бруно” хочется уточнить: скорее повесть или пространный рассказ. В “Алисе” Кэрролл как будто разминался, “пристреливался” к крупной форме, чтобы через четверть века написать большой (почти 600 страниц) роман. Читатель вправе прийти в недоумение от столь вольной формулировки: получается, что всемирно известная “Алиса в Стране чудес” — это всего лишь репетиция, “пристрелка” к никому не известным (во всяком случае, в России) “Сильвии и Бруно”? Что ж, слово из “охотничьего” словаря — вполне в его духе: вспомним “Охоту на Снарка”; кроме того, нас извиняет то обстоятельство, что мы здесь не противоречим авторской воле: сам Кэрролл считал “Сильвию и Бруно” главным своим сочинением.
Совсем недавно этот никогда не издававшийся в России роман Кэрролла вышел и у нас, и издательство “Водолей Publishers” полиграфически поддержало ощущение “задержанного дебюта”: в оформлении использованы классические иллюстрации Гарри Фарнисса, впервые увидевшие свет в 1890 году, а на титульном развороте стоят несколько дат — справа “2003”, а слева “1889, 1893” (годы выхода в Англии первого и второго томов). Вроде как бы — к юбилею романа. Об Англии викторианской эпохи призваны напоминать и заставки, и гарнитура, и изысканная двуязычная суперобложка.
Итак, перед нами — неизвестный Льюис Кэрролл. Даже точнее — неизвестный Кэрролл-романист. Каким же он предстает сегодня, в своем новом/старом романе?
Е. Витковский в послесловии-анонсе, сопровождающем издание, задается вопросом: “Вдруг да тот БУДЖУМ, на которого охотились герои „Охоты на Снарка” (полагая, что охотятся именно на СНАРКА), — на этот раз все-таки окажется именно СНАРКОМ?”
Вдруг да окажется, вдруг да тот Буджум? Кстати, Буджум в “Сильвии и Бруно” есть тоже. “А вы знаете, что такое Буджум?” — спрашивает Профессор. “Я знаю! — воскликнул Бруно. — Это такая штуковина, которая оставляет людей без сапог”. “Так вот, давным-давно жил-был Буджум, — начал было Профессор, но внезапно умолк. — Увы, я забыл конец этой басни, — проговорил он. — Там была весьма важная мораль… Но боюсь, что я забыл и ее тоже”. Этот таинственный Буджум внезапно появляется на последних страницах романа и так же внезапно исчезает. Правда, его появление, как и его исчезновение, здесь не играет никакой роли: эта “штуковина” — не то ружье, которое выстрелит в конце. Таких “штуковин”, которые взаимозаменяемы и чье появление ничем не мотивировано, в романе много. Беспорядочно и бестолково на страницах книги мелькают Профессора, шмели, медведи без головы, пеночки-малиновки и Отвлеченные Науки.
Этот мельтешащий рой должен, видимо, составлять фон для двоящегося сюжета “Сильвии и Бруно”. Он проходит в двух измерениях — мистическом и земном. Сильвия и Бруно — это два ребенка-эльфа, брат и сестра. Рассказчик видит их, впадая в особое, “феерическое настроение”. Эльфы могут при надобности становиться обыкновенными видимыми детьми. Сильвия и Бруно на самом деле — дети императора в изгнании, лишившегося трона в результате дворцового переворота (он иногда появляется на людях в облике нищего). “В миру” они обычные мальчик и девочка и, поскольку им не нужно впадать в “феерическое настроение” для превращений, довольно шустро перемещаются из одного мира в другой — так что автор иногда сам путается, не понимая, где происходит действие. Это, в общем, не так уж важно, потому что дети и там и там заняты тем, что решают логические упражнения или осыпают друг друга ласками.
Повествование похоже на старинный барометр. В какой-то момент распахивается дверца, на сцене появляется, скажем, дама с зонтиком или господин в цилиндре, раскланивается перед зрителем, уходит, дверца закрывается. Вот и здесь так: выходят “милые дети” — они увлажняют воздух “слезами умиления”, потом выходят дамы и несут “великую сушь”, ну и т. д.
Действительно, если на страницах романа появляется героиня, она изъясняется обычно так: “Как вы думаете, в чем заключено больше научных знаний: в книгах или в разуме?.. Я хотела сказать, что если рассматривать мысли как некие факторы, то почему нельзя сказать, что наименьшее общее кратное всей совокупности разума заключает в себе и все книги на свете, но только в другой форме?” Ну и т. д.
С героями дело обстоит ненамного лучше. Вот образец высказывания героя: “Видите ли, стараясь найти наименьшее общее кратное, мы отбрасываем все величины, за исключением тех случаев, когда они имеют максимальное значение”. Этот изрядный разговор происходит между случайными попутчиками в вагоне поезда. Так всегда бывает — если на страницах романа Кэрролла появляется человек, а не Отвлеченные Науки, то это — человек без свойств. Его назначение — озвучить парадокс или каламбур, доказать математическое уравнение, произнести нравоучительную сентенцию. Больше герои Кэрролла, к сожалению, почти ничего не умеют. И, к сожалению, не только в “Сильвии и Бруно”.
Приключения Алисы в Стране чудес — это ведь на самом деле странствия чистого разума; путешествия здравого смысла в мире парадоксов. Математическая логика в иллюстрациях. И эта затея Кэрроллу удалась, потому что сказка получилась, в общем-то, недолгой, как сон, — такой, что ее можно успеть рассказать за одну речную прогулку или один воскресный привал на пикнике.
Роман Кэрролла движется энергией лимерика, инерцией парадокса. У парадокса недолгое дыхание, оттого действие тормозит, буксует, поезд продвигается рывками и со многими остановками. Все-таки нонсенсу, как и анекдоту, надлежит быть коротким.
В какой-то момент он, видимо, и сам спохватился, что роман начинает напоминать диалог логарифмической линейки и таблицы Брадиса. Пытался призвать на помощь стихи. Но цель лирики недостижима средствами лимерика. Выходило примерно так:
Ему казалось — Альбатрос
Вокруг свечи летал.
Он присмотрелся — над свечой
Кружился Интеграл.
“Ну что ж, — сказал он и вздохнул. —
Я этого и ждал”.
Спасти положение могли бы его любимцы, Сильвия и Бруно. Могли бы, если бы они не получились похожими на столь знакомых нам Мальвину и Буратино, причем Буратино здесь — всегда неуспевающий школяр, а Мальвина — всегда немного классная дама. Бедняге Буратино-Бруно уж впору запротестовать — дескать, “все эти цирлихи ее и все манирлихи ее меня замучили и портят настроение мое” — и он бы, наверное, так и поступил, будь он мальчиком, даже деревянным, — но в том-то и дело, что Бруно — фея (или эльф?), и ему положено только “осыпать поцелуями” сестру или “нежно сжимать ее в объятиях”.
Параллельно в романе существует реальный мир — английское графство конца ХIХ века, где живет рассказчик, а также его друг, симпатичный и робкий доктор Артур Форестер, который безнадежно влюблен в свою соседку, очаровательную леди Мюриел. (Она — единственное живое и милое женское существо во всем романе, только как-то подозрительно напоминает Сильвию, рассказчик даже иногда их путает.) У доктора обнаруживается счастливый соперник — кузен леди Мюриел Эрик Линдон, с которым, оказывается, та давно помолвлена. Внезапно помолвка расстраивается — по непонятной причине, и перед Артуром, казалось бы, открываются пути к личному счастью. Но он все медлит и медлит с объяснением, а жалостливый рассказчик старается ему помочь советом. При чтении этих глав, где герой все никак не может решиться поговорить с любимой девушкой, вспоминается, как в “Алисе” Кролик испугался собственной храбрости: шутка ли — сказать “нет” самой Королеве! Видимо, этот Кролик всегда пугался собственной храбрости — даже когда это была не королева, а обычная девушка, и даже когда ей надо было сказать “да”. Видимо, для самого автора мысль о том, что мужчина может сделать шаг навстречу женщине самостоятельно, не прибегая к помощи эльфов, была совершенно невозможна.
Что поделать, если в отношениях между числителем и знаменателем нецелых чисел он чувствовал себя более уверенно, чем в человеческих отношениях. И похоже, сам это понимал.
