Интересен с этой точки зрения эпизод в начале романа: когда Сандро в первый раз выходит на работу, он получает опись вещей, принадлежащих автостоянке; читая ее, Сандро замечает: “Наверное, список включал в себя абсолютно все, что требуется для полноценной охранной работы… но не удержусь все же от небольшой поправки. По большому счету, в перечень на полном основании можно было бы внести и зеленые ворота с оградой, и земной шар, и даже тот особый, с горчинкой, воздух; я бы внес в него поименно всех, кто здесь работает, и даже автомобилистов, пользующихся услугами стоянки”. Он словно заново хочет изучить состав мира, посмотреть, что осталось, что пора отправить на свалку, а что нового внести в опись. В одно из своих дежурств Сандро “не давала покоя мысль провести... своеобразную инвентаризацию ночи”. В этот список попало безмолвие, которое неожиданно оказалось подвижным — “в какие-то моменты оно умеет идти особенно быстро, потом вдруг словно бы замедляется”; попали “то увеличивающиеся, а то и уменьшающиеся в сознании детали, когда кажется, что черенок ложки в остывающем чае стал вдруг величиной с голову жирафа, а абажур фонаря, нависающий с улицы, легко сбить одним щелчком”, и, наконец, луна, которая почти касается городских крыш. Проводя “инвентаризацию ночи”, Халиков обновляет прежний реестр, возможно, поэтому мир его и кажется новым.
При этом он бывает весьма радикален: так, в одно из дежурств замечает, что “настоящую ночь… трудно представить без света”, но “освещение это обязательно должно быть искусственным”. Луна хоть и наличествует в его списках, но уже не годится в полноценные светила, она не вписывается в современный ритм жизни: “...в наши времена бледного ее света уже не всегда бывает достаточно, чтобы сотворить ночь… для этого она слишком долго загорается и медленно гаснет”; герою повести “давно хочется обвинить ее, хотя бы и в том, что зачастую ночные дома превращаются с ее помощью в какие-то нелепые декорации; она имеет удивительную способность навевать излишне романтичное настроение…”
Халиков пытается в новом свете посмотреть на жизнь, подобно ученому, в малейших проявлениях изучить крошечный кусочек мира и понять через него что-то более существенное.
В его романе много живых находок. Например, сюжет романа разворачивается, когда Сандро узнает об убийстве своего брата-близнеца Алекса; и подобно тому, как его имя является продолжением имени брата (Александр — Алекс-Сандро), его жизнь также становится продолжением жизни Алекса: ему предлагают устроиться на ту же автостоянку, он вынужден расхлебывать дела брата, и, самое главное, ему достается та же женщина, которая до конца романа так и не узнает, что на самом деле с ней другой мужчина. Здесь чрезвычайно важна тема бессмертия, писатель стремится передать ощущение бесконечности жизни — жизнь одного человека как бы продолжается в другом; действующих лиц в романе немного, но благодаря многочисленным отражениям их число словно бы умножается. Однако этот мотив в романе лишь намечен, глубина невидимых перекличек, рифмы судьбы не осмыслены до конца. Вместо этого пространство романа излишне занимают впечатляющие, но назойливо повторяющиеся описания ночи, эротические сцены, которые в романе тоже избыточны и основательно затянуты, и др. Многое Халиков чересчур разжевывает.
Но, повторю, этот роман интересен поисками компромисса между массовой литературой и так называемой элитарной, между реальностью и воображением, и потому он, как я думаю, заслуживает внимания.
Дарья РудановскаЯ.
Еще об исламе
Ислам и Россия. — “Отечественные записки”, 2003, № 5.
Толстенный номер “Отечественных записок” почти целиком посвящен этой горячей теме. Любознательный читатель найдет здесь немало полезных сведений — о направлениях в современном исламе, о цивилизационных особенностях мусульманского мира, о шариате и т. д. Но вот что характерно (для данного номера “ОЗ”, как и для всего нашего стремительно разбухающего исламоведения): все подходы к теме — чисто научные. Вроде бы живем мы в стране, большинство жителей которой считают себя православными, а между тем в журнале нет ни одной статьи, в которой тот или иной вопрос освещался бы с христианской точки зрения, хотя помещены отрывки из работ некоторых исламских фундаменталистов.
Наука не может объять необъятное. Удивительно ли, что уже во вводной статье ислам характеризуется как “ускользающий объект”. Так ведь и “родное” христианство (которое “для эллинов безумие”), если подойти к нему с научными “объятиями”, ровно в такой же степени окажется “ускользающим объектом”.
Это, конечно, не значит, что научные статьи на данную тему вообще не представляют интереса. Во всяком случае, так нельзя сказать о статье Шарифа и Рустама Шукуровых “Выпрямление времени”, которая даже весьма интересна сразу в нескольких отношениях.
Однажды я осмелился написать, что российское мусульманство — слабая во всех смыслах периферия мусульманского мира; более подробно высказываться об этом я посчитал для себя нетактичным. Что тут поделаешь, есть края, где произрастает только убогая колючка, и есть такие, где цветет благородный миндаль; можно утешиться тем, что в каком-то смысле первые “не хуже” вторых.
Но вот Шукуровы (судя по фамилии и по именам — “этнические мусульмане”) пишут о том же без всяких обиняков. Написанное заслуживает пространного цитирования: “На территории… современной России, увы, не существовало таких блестящих центров исламской культуры, как Бухара, Самарканд, Исфаган, Дамаск, Багдад, Каир, Фес, Кордова. Не было того мультирелигиозного и мультикультурного пространства города, где возникает и набирает животворные силы подлинный ислам. Центральная часть России и Северный Кавказ, обретя вероисповедные основы ислама, в течение средневековой эпохи не успели построить самостоятельную городскую культуру, сравнимую с культурами городов Ближнего Востока, Средней Азии, Ирана, Турции, Индии, Пакистана и даже — Индонезии и Малайзии. Древний Булгар, а затем Казань — периферийные города, лишь опосредованно связанные с цивилизованным мусульманским миром. Мы не знаем ни одного великого исламского богослова, философа, поэта, архитектора, миниатюриста, который бы жил и работал на территории современной России. Исламу в России всегда не хватало городского пространства, пространства идей и пространства их воплощения”. И далее: “По этой же причине в России нет (и, вероятно, не скоро будет) систематизированной исламской теологии мирового значения, нет подлинной своеобычной исламской философии, поэзии, всего того, что составляет существо культуры ислама”. Ipsi dixerunt, “сами сказали”.
Если северокавказское и волжско-камское мусульманство — это, так сказать, фланговый заход мусульманского мира, то Русь — это фланговый заход христианства (его крайний “левый фланг” напротив крайнего “правого фланга” мусульманства). С прямо противоположными результатами в культурном плане. На протяжении ХIХ — начала ХХ века Россия, если иметь в виду ее высокую культуру, стала вровень с ведущими европейскими нациями. Для наших мусульманских интеллигентов это был неоспоримый факт: они охотно признавали громадное культурное превосходство России и сами себя называли ее благодарными учениками.
А вот Шукуровы этого факта признавать не хотят. Более того, их представление о России — исключительно негативное. Они цитируют Розанова, якобы повторявшего, вслед за Достоевским, что если народы и “сторонятся” перед русской тройкой, то — “от отвращения, от омерзения”1.
Но эти слова можно посчитать относящимися к советской эпохе; а к современной Достоевскому и Розанову России они могут быть отнесены лишь постольку, поскольку она уже была беременна семнадцатым годом. Делать из них исчерпывающую характеристику России на протяжении всей ее истории — верх необъективности. Это во-первых, а во-вторых, чтобы повторять приведенные слова (в качестве национальной самокритики), надо, извините, самому быть этнически русским или хотя бы идентифицировать себя как русского.
Насколько я могу судить, такая русофобия характерна сегодня для значительной части интеллигентов мусульманских корней. Те из них, кто не замыкается в своем исламском прошлом, но устремлен к Европе, реализуют свои устремления через голову России. Можно, конечно, сказать, что это законная расплата — за советское безвременье. Но ведь советское безвременье не аннулирует былые взлеты. И с другой стороны, не все же оно у нас умертвило: спаслись под пеплом какие-то искры.
