Хеймд посмотрел на него в зеркальце заднего вида.
— Ошибаетесь, приятель. Здесь мы с вами расходимся. Вы привязались к этой чепухе с предопределенностью, к древней, классической концепции, что мы все — игрушки богов, будто один поступок неизбежно влечет за собой другой — какой-то принцип автоматизма. Нет, надо действовать. Вы не принимаете в расчет свободу выбора — изначальное, личное величие человека. Вы хозяин в жизни, а не жилец в ней. Обратитесь к восемнадцатому столетию — веку разума. Вы в ответе за собственную жизнь. Человек рождается свободным — это ясно, как день и ночь. Знаете, в чем ваша проблема с роком? Вы полагаете, что он один на всех. Как в «Антигоне»: единая предопределенность и подходит каждому. Все умирают, потому что умирает она. Нет, у каждого своя судьба: и у начальников, и у солдат, и у пажа — такова демократия. Вы вбили себе в голову, что вами правит фатум Ли, потому что она звезда. Она зовет — и приходят, она прогоняет — и уходят. Но это не обязательно так. Если бы вам удалось взглянуть поверх своего античного пессимизма, вы бы поняли, что вам никогда не выпадала такая сильная масть.
— О чем вы, Хеймд?
— Ну же, Джон, воспользуйтесь стереотипом. Она американка, женщина, кинозвезда. Счастливые концы, приятель. Счастливые концы — это ее религия. Оптимизм и надежда. Мечта. Счастливые концы — американский способ мышления. Их гордость. Чтобы служить богам игрушкой, надо по крайней мере верить в богов, иначе судьба превращается в случай и становится бессмысленной. А это противоречие в самом корне. Счастливые концы — религия неверующих. Это ваш сюжет, Джон. Я сижу, слушаю, и, как ни крути, он ваш. Вы можете дописать его по собственному усмотрению.
— Заткнитесь, Хеймд. Заткнитесь, и все. — Джон посмотрел в окно и стал гадать, почему он не борется. За свою любовь — единственную, великую. И за своего нерожденного ребенка. Куда подевался тот маленький рецептор, та связь, тот спусковой крючок, тонкий химический катализатор, который поджигает запал и подает команду: «Вот оно!» Рискнем всем до последней слезы, до крайнего унижения, поборемся за великую любовь! Он не отступник, но и не игрок. Он приспособленец, умиротворитель, слабак, уговорщик, толкователь, писака-мученик.
В горестном угаре Джон пришел к неутешительному для себя выводу: у него отсутствовала основа. Не было стены, к которой можно прижаться спиной, не было чертовой тропинки, которую хотелось бы защищать. Если он не станет бороться за любовь, он не станет бороться ни за что. Так и останется на берегу и будет наблюдать, как лодочка уплывает прочь. Решающий момент, когда складывается сложный стереотип, можно сказать, кисмет. Если не умирать за любовь, то какова цена разглагольствованиям? А если любовь всего лишь условная величина, то каков смысл поэзии? Потому что если поэзия вообще что-либо значит и во что-либо верит, то только в любовь. Любовь одухотворяет и дает язык поэзии. Любовь навечно помолвлена с поэзией. А все остальное — однодневные гастроли.
Любовь — святилище поэзии, ее храм, ее крепость, ее родина. Машина катила к пустому, одинокому городу, и Джон понял: если он не прорвет судьбоносного круга своих трусливых мелких капитуляций, он погибнет как поэт, но что еще хуже — подведет поэзию. И, видимо, навеянная последним вздохом отчаяния, в голове ясно, как горн, прозвучала строка: «Мой грех, моя ошибка, а коль так,//Мое перо иссякло — это верный знак…»
Аэропортам известно, что они являются амфитеатрами чувств, и чтобы пресечь всякие порывы к слезливости и тоске, они изо всех сил будоражат эмоции, а для этого используют всякие формальные трюки, которыми приземляют настроение. Сотрудник зала VIP, проверяя багаж, без умолку болтал, повсюду валялись яркие журналы и жевательная резинка, светились экраны, за которыми требовалось постоянно следить.
— Дорогой, я пошла. Больше не могу тянуть. — Ли повернулась к Хеймду и положила руку ему на плечо. — Вы настоящее сокровище. До следующего раза.
— Рад был услужить. До следующего раза.
— Приглядывайте за ним. Чтобы не сидел в темноте.
— Не беспокойтесь. Счастливого полета. — Не сводя взгляда с Ли, Хеймд отодвинулся в сторону.
— До свидания, Джон.
— До свидания, Ли.
— О, мой красивый мальчик. — Она заключила в ладони его посерьезневшее лицо и поцеловала с нежной страстью. — Красивый мальчик.
— Ты будешь скучать?
— Конечно, буду.
— Я тебя люблю.
— Знаю. — Ли повернулась, надела очки и удалилась в ворота, из которых не было возврата, — походкой звезды в финале кинофильма, к закату, в будущее, скользящей экранной походкой. Ей вслед смотрели двое мужчин, но она не оглянулась.
Но в самых воротах натолкнулась на шумную семью киприотов: мамашу, папашу, детишек, дядюшек — и все с чемоданами, рюкзаками и многочисленными заклеенными скотчем коробками стереосистем. Они говорили разом, размахивали руками, роняли вещи, малыши разбегались в стороны. Весь гогочущий выводок шарил по карманам в поисках билетов и паспортов.
Ли стояла позади, опершись ладонью о бедро. Ее эффектный уход был совершенно испорчен. И она обернулась. Сделала нерешительный шаг, медленно пошла, улыбнулась Джону.
Он стоял перед ней.
— Черт! Не могу. — И снова поцеловала его, но на этот раз с надеждой, обещанием и облегчением. — Черт! Давай слетаем навестим Лео. Хеймд, есть рейс на Ниццу?
— Через двадцать минут, дорогуша.
— У меня нет паспорта, — нелепо возразил Джон.
— В кармане, — перебил его шофер.
Джон полез в карман и в самом деле нащупал твердую корочку.
— На то я и ПЭД, чтобы проворачивать любое дело.
— Ли, что все это значит? Почему мы так поступаем?
— Откуда мне знать? Может, это просто отсрочка. Ничего не могу обещать. Знаю одно: здесь больше, чем где бы то ни было, вещей, которые мне хочется собрать. И еще знаю, что ты такой редкий и такой симпатичный. А поступаю так… черт! Потому что могу. Потому что я — Ли Монтана.
НА БИС
Хеймд закурил маленькую сигару, выставил локоть из окна, занял скоростной ряд и направился на запад. Прекрасный день — стремительные облака, цветы, деревья, овцы, голос Брюса Спрингстина[82] из стереоколонок. Он посмотрел в зеркальце на заднее сиденье.
— Естественно. В самую точку. Таких вещей, как счастливые концы, конечно, не бывает. Чтобы все живущие испытывали вечную радость. В детстве это меня ужасно огорчало, потому что казалось каким-то надувательством. Словно бежишь и внезапно останавливаешься. Хорошо бы, чтобы сначала случалось приключение, а потом счастье на целую жизнь. Но жизнь не игра в бридж, где везунчик выигрывает, невезучий проигрывает и плетется восвояси. Можно превратить рассказ в анекдот, потому что так понятнее, но реальная жизнь идет своим чередом. Это лотерея. И одно событие перетекает в другое.
Не исключение и Джон с Ли. У них родился ребенок, дочь. Джон присутствовал при ее появлении на свет в Беверли-Хиллз. Ли хотела назвать ее Антигоной, но Джон, можете себе представить, высказался категорически против. Только не хватало всю жизнь прожить с этим именем. Поэтому они нарекли ее Софраклеей. По голливудским меркам консервативное имечко. Сокращенно выходит Софи. В итоге Джон с Ли оказались не вместе, но и не порознь.
Джон остался в Лондоне и заработал на своем «Я смотрел, как ты спала» кучу денег. Да вы в курсе — эту песенку все помнят. Год продержалась в десятке лучших. Номер один в любой стране, где есть электричество. Ее использовали в кино и коммерческих роликах, не пел только самый ленивый, ее заправили в музыкальные автоматы и караоке, играли на свадьбах и похоронах и в «Пластинках на необитаемом острове»[83]. Она стала классикой и прославила Джона, насколько это возможно при том, что он оставался анонимом. Кто написал «Я смотрел, как ты спала» — самый каверзный вопрос любой викторины. Так что песня стала еще знаменитее, чем Ли, — ее будут петь не меньше сотни лет. Часть денег Джон потратил на то, чтобы купить книжный магазин. Да, да, можете себе представить? Купил магазин! Открыл букинистическую секцию, каждый день заходит и читает. У него мало друзей, он редко появляется на людях, так и не женился; просто любит Ли и дочь. Два или три раза в год они вместе отправляются в отпуск и грандиозно проводят время. Софи славненькая девчушка — умная и счастливая. Хочет стать поэтом, как папа, и не способна пропеть ни одной ноты. Ли с Джоном часто говорят по телефону, обычно по ночам. А иногда она садится в самолет и прилетает. Тогда они обнимают друг друга в большой кровати в белой комнате, словно два испуганных существа, которых уносит на бревне в чернеющее море.
Видите ли, в нашей истории все стали так или иначе знаменитыми. Каждого опалила слава. Все сделались своего рода звездами и хлебнули отпущенную порцию счастливой вечности.
