Что ж, платить пришлось страшной ценой, но никогда я не жалела о том, за что пришла эта расплата.
Александр Васильевич увез меня в Никко, в горы.
Это старый город храмов, куда идут толпы паломников со всей Японии, все в белом, с циновками-постелями за плечами. Тут я поняла, что значит - возьми одр свой и иди: одр - это просто циновка. Везде бамбуковые водопроводы на весу, всюду шелест струящейся воды. Александр Васильевич смеялся: «Мы удалились под сень струй».
Мы остановились в японской части гостиницы, в смежных комнатах. В отеле были и русские, но мы с ними не общались, этот месяц единственный. И кругом горы, покрытые лесом, гигантские криптомерии, уходящие в небо, горные речки, водопады, храмы красного лака, аллея Ста Будд по берегу реки. И мы вдвоем. Да, этот человек умел быть счастливым.
В самые последние дни его, когда мы гуляли в тюремном дворе, он посмотрел на меня, и на миг у него стали веселые глаза, и он сказал: «А что? Неплохо мы с Вами жили в Японии». И после паузы: «Есть о чем вспомнить». Боже мой…
Сегодня я рано вышла из дома. Утро было жаркое, сквозь белые облака просвечивало солнце. Ночью был дождь, влажно, люди шли с базара с охапками белых лилий в руках. Вот точно такое было утро, когда я приехала в Нагасаки по дороге в Токио. Я ехала одна и до поезда пошла бродить по городу. И все так же было: светло сквозь облака просвечивало солнце, и навстречу шел продавец цветов с двумя корзинами на коромысле, полными таких же белых лилий. Незнакомая страна, неведомая жизнь, а все, что было, осталось за порогом, нет к нему возврата. И впереди только встреча, и сердце полно до краев.
Не могу отделаться от этого впечатления».
Все было почти что так, как в ревельском Катринентале всего два года назад. Всего два года, но и в две жизни не вместится то, что вобрали они… Огненная трещина разломила страну, их семьи, но они оба остались по одну сторону пропасти.
Посольства бывшей Российской империи оставались последними островками былого государства. В 1918 году они еще были довольно независимы от большевиков. На одном из таких «островков» в Японии и укрывался отставной вице-адмирал Колчак.
Май 1918 года… Вектор карьеры Колчака упал на предельно низкую точку. Впервые в жизни он был так никому не нужен… Ни Хорвату, ни англичанам, ни Деникину, ни Богу, ни черту, никому. Он еще надеялся, что это не так, что однажды его еще позовут… А пока он нужен был только этой по сути дела девчонке, играющей роль дамы… Страшно подумать - она годилась ему в дочери. Если бы он согрешил в Корпусе, как водилось за кое-кем из самых темпераментных сотоварищей, она могла бы быть… Но лучше об этом не думать! Но она же думает… Для нее он почти старик, она зовет его только по имени-отчеству. Слава Богу, ей неведомы его хроническая пневмония и ревмокордит. Как точно кто-то излил душу в романсе, его душу:
Вы ласточка весенняяСредь мраморных колонн,Моя вы песнь последняя,В ней слышен скорби стон.Отброшу все сомнения,Прощу каприз я вам,И жизнь свою осеннюю,Как ладанку отдам…
Он испытывал чувство виноватого счастья. До сих пор Анна была некой недосягаемой мечтой. И вот - она рядом. Готов ли он был к столь резкой перемене в личной жизни? Он все еще не верил, что накликал в мечтаниях и письмах новую судьбу.
Заветная и запретная, невозможная желанная, вымечтанная женщина - вот она, рядом, на краю света - в Японии… Так не бывает! Это судьба… Значит, она и есть суженая? А Софья?
Как они в сущности схожи - Анна и Софья. Обе отчаянные, обе готовы на все ради возлюбленного, обе прямы и прекрасны в своих порывах. Но после смерти дочурок, сначала одной, потом другой, Софья резко переменилась. Стала бояться жизни, трясется над Ростиком. («Ростик - мамин хвостик».) Занянькает, изнежит мальчика. А ему служить… Да отпустит ли Софья его на военную службу?
В своей семье Колчак чувствовал себя гостем. За многие годы служебных, военных и прочих разлук он привык воспринимать свою семью разве что через письма жены.
Это бросалось в глаза даже сторонним людям.
«Колчак не был любвеобильным семьянином, - отмечает контр-адмирал А. Бубнов, хорошо знавший Александра Васильевича по совместной работе в Генморе, - на первом месте у него была его работа и его служебный долг».
Долг!
Неистребимое чувство этого вечного долга и сейчас отравляло ему, быть может, самые безмятежные, самые счастливые дни за последние двадцать лет…
Из большевистской России приходили страшные вести. Только что князь Кудашев, сам темнее тучи, сообщил о затоплении черноморской эскадры. Колчак не поверил: должно быть, обычный газетный перехлест, журналисты, как всегда, нагнетают ужасы… Но и по другим каналам чудовищная новость подтвердилась. В Цемесской бухте большевики затопили новейшие корабли Черноморского флота: дредноут «Екатерина Великая», эскадренные миноносцы «Гаджибей», «Гневный», «Громкий», «Калиакрия», «Пронзительный», «Лейтенант Шестаков», «Капитан-лейтенант Баранов», «Керчь», «Фидониси», миноносцы «Заветный», «Сметливый», «Стремительный», «Летчик»…
Кудашев сообщил также, что, со слов хорошо осведомленных англичан, нечто подобное Троцкий и Ленин замышляли сделать с балтийскими кораблями: взорвать линкоры и крейсера, поскольку глубины Финского залива не позволяли их затопить. Однако начальник Морских сил Балтийского адмирала бывший капитан 1-го ранга портартурец Алексей Щастный сумел привести боевое ядро флота из Гельсингфорса в Кронштадт сквозь мартовские льды. Тем самым Щастный сорвал сговор большевиков и германского Генштаба. Троцкий нашел повод для расправы с человеком, нарушившим его тайные планы. Флагман Балтийского флота Алексей Щастный по приговору революционного суда был расстрелян 22 июня 1918 года. Его отвезли в подвалы бывшего Александровского военного училища на Арбате. Расстреливали китайцы, знавшие по-русски три слова «денга», «капитана» и «огонь». Не доверяя их меткости, Щастный прикрыл сердце беловерхой флотской фуражкой - как мишенью…
Два года спустя адмирал Колчак по дороге на казнь, возможно, вспомнит, как держался перед наведенными винтовками Алексей Щастный…
Расстрел Щастного, которого адмирал хорошо знал по службе на Балтике, развеял последние иллюзии насчет большевиков. Отныне он называл их не иначе как «германо-большевики». И когда князь Кудашев предложил ему ехать в глубь России, туда, где разворачивалась главная борьба, он с радостью согласился.
НА ОЛИМПЕ И В ПОДПОЛЬЕ
Севастополь. Осень 1917 года
