Пока мы сидели в конюшне, в городе творились ужасные вещи. Остатки корпуса, пришедшие накануне вечером, не смогли найти мест для ночёвки, и разбили лагерь на улице. Они разграбили мучные склады и склады спиртного. Многие из солдат вдребезги напились и заснули на снегу, чтобы уже не проснуться. На следующий день я узнал – таким образом погибло более полутора тысяч.
После ухода крестьян, в поисках места пришло пятеро солдат, двое из которых принадлежали к нашему полку. Однако, узнав от солдат, идущих из города, что там есть мука и водка, двое решили пойти туда и попытать счастья. Они оставили свои ружья и ранцы, и ушли, но назад не вернулись. Вдобавок ко всем моим несчастьям, у меня не было в чем приготовить рис, так как мой котелок остался у Гранжье. Ни у кого из троих оставшихся не было ничего подходящего для готовки, и никто из них не проявил желания пойти поискать какой-нибудь котелок.
Вой ветра и доносящийся издалека грохот пушек смешивались с криками умиравших на снегу людей. Несмотря на то, что особо холодно не было, погибло очень много людей.
Здесь закончилось путешествие для очень многих – для тех, кто не был в Москве – гарнизонов Смоленска, Орши, Вильно, а также последних солдат армий генералов Виктора и Удино и дивизии генерала Луазона, которых мы встречали умирающими от холода по дороге в Вильно.
Со мной в этой конюшне у костра были и другие солдаты. Чтобы подкрепить себя, я съел кусок наполовину приготовленной конины – это был мой последний ужин в этой злосчастной стране.
Я попытался заснуть, но долго поспать не удалось, меня мучила сильная боль. Тем не менее, сон одолел меня, я задремал, но не помню, долго ли я спал. Когда я проснулся, я увидел, что трое солдат, прибывших после меня, готовились уходить, а до рассвета было ещё далеко. Я спросил их, почему они так рано уходят. Они сказали мне, что хотят перейти в дом, где есть много соломы и хорошая печь. В этом доме жили мужчина, две женщины и четверо солдат из гарнизона Ковно.
Я тут же захотел пойти с ними, но не мог бросить старого друга. Посмотрев туда, где его усадили, я удивился, ибо его там не оказалось. Солдаты сказали мне, что уже больше часа Фалоппа бегает по конюшне на четвереньках, завывая по-медвежьи. Наш костёр приугас, а без света его трудно было бы найти. В конце концов, я сделал факел, и мы отправились на поиски Фалоппы.
Когда мы подошли к нему, он начал смеяться, рычать как медведь, бегать от одного к другому, и все это – на четвереньках. Иногда он что-то говорил, но по-итальянски. Я понимал – он воображал, что он на родине, в горах, играет с друзьями детства. Снова и снова, он звал своих отца и мать. Короче говоря, бедный Фалоппа сошёл с ума. Тем не менее, мне было необходимо уйти, чтобы осмотреть новую квартиру. Я позаботился о том, чтобы во время моего отсутствия с Фалоппой ничего не случилось. Мы потушили костёр и закрыли дверь. Придя на новую квартиру, мы увидели двоих солдат – они ели суп. Они выглядели очень неплохо, так как жили в Ковно с сентября.
Прежде чем улечься на соломе, я спросил хозяина дома, пойдёт ли он со мной, чтобы привести больного, за что я дал бы ему пять франков. Я достал и показал ему монету. Хозяин не успел и рта открыть, когда вмешались немецкие солдаты.
– Мы поможем бесплатно, – сказал один.
– И супом поделимся, – добавил другой.
Я выразил им свою благодарность, но заметил, что в таком деле мне было бы легче с французами. Солдаты взяли деревянный стул, чтобы нести больного на нем, а поскольку я двигался с трудом и очень медленно, помогали и мне. Я рассказал им о печальной судьбе Фалоппы, если бы он попал в руки русских.
– Как это, русских? – спросил один из солдат.
– Да, – сказал я, – русские казаки будут здесь, возможно, через несколько часов!
Эти бедняги думали, что мы пострадали только от холода и нужды.
Мы нашли солдата из Пьемонта, лежащим у входа в конюшню. Его усадили на стул и принесли на новую квартиру. Во время укладывания Фалоппы рядом с печью, на подстилке из свежей соломы, он пробормотал что-то несвязное. Я пошёл к нему, чтобы попытаться понять, что он говорит. Но Фалоппа уже не узнавал меня.
Его лицо было все в крови, но это была кровь из его рук. Он кусал их или пытался съесть, его рот был забит соломой и землёй. Женщины сжалились над ним и обмыли его лицо водой и уксусом, а немецкие солдаты, стыдясь, что ничем ещё не помогли, раздели его. Его переодели в чистую рубашку, взятую из его ранца. Затем Фалоппу попытались напоить, но он не мог глотать. Через некоторое время мы обнаружили, что Фалоппа нагрёб руками солому на себя, словно желая прикрыться ею. Одна из женщин сказала, что это верный признак того, что ему скоро конец. Я сильно расстроился, ведь худшее было уже позади. Я сделал все, что мог, чтобы спасти его, он поступил бы точно так же. Мы пять лет прослужили в одной роте, он отдал бы жизнь за меня. Он доказал это неоднократно, особенно в Испании. Тепло комнаты оказало на меня более благотворное воздействие, чем я мог вообразить. Боль утихла, я проспал два или три часа – такого со мной не случалось с момента ухода из Москвы.
Меня разбудил один из солдат:
– Сержант, я думаю, пора идти, я слышу шум на улице. Мы должны собраться на площади, в соответствии с вчерашним приказом.
– А что касается вашего солдата, – добавил он, – представьте, что его больше нет, он умер.
Я приподнялся, чтобы посмотреть – женщины стояли рядом с ним. Та, что помоложе, вручила мне кожаный кошелёк с деньгами, сказав, что он выпал из кармана его шинели. Вероятно, там было около 25–30 франков прусскими монетами и ещё какие-то деньги. Я вернул все эти деньги женщинам и попросил ухаживать за больным до его последнего часа, который был уже близок, ибо он едва дышал. Они обещали мне не оставлять его.
Шум на улице усилился. Наступил день, но, через маленькие окна с обледеневшими стёклами почти ничего не было видно, а небо, затянутое густыми облаками, предсказывало сильный снегопад.
Мы уже совсем были готовы к выходу, как вдруг услышали звук пушечной пальбы со стороны Вильно, и очень близко от нас. Крики и ругань смешались со звуками беспорядочной ружейной стрельбы. Мы слышали взрывы бомб и гранат. Предположив, что русские уже в городе, и что начался бой, мы взяли наши ружья. Два немецких солдата, никогда не слышавшие такого рода музыки, растерялись, но, тем не менее, присоединились к нам. Мы взяли ружья, принадлежавшие покинувшим дом накануне, и ружье Фалоппы. Все были хорошо нагружены, у нас было много пороха. Один из немецких солдат вспомнил, что у него есть бутылка водки и предложил нам, подумав, что, возможно, кто-то из нас хочет выпить. Водка подкрепила нас, а другой немецкий солдат дал мне кусок хлеба.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
