хороший майор из ПУРККА.
Спешу черкнуть тебе… …Получил «Теркина» и письма. Спасибо, спасибо за все, моя дорогая. Удивительная вещь: что дальше от тебя и дольше без тебя, то ты становишься лучше не только в моем представлении, но и сама по себе. Сколько хороших слов и строк в твоих письмах, в твоих хлопотах, заботах, опасениях и надеждах… «Теркин» вышел в образцах и выйдет полной двухчастной книжкой в Гослите… «Хронику» отложить пока… Я так далек сейчас от обычных литературных забот и огорчений. Все будет хорошо, к нормальной работе я вернусь с большим запасом. Помилуй бог не увидеть того, что происходит теперь в наступлении, в дни этого невероятного, душу потрясающего торжества армии и народа, торжества, которое хоть и не воскрешает убитых и замученных, но живым компенсирует за 41-й год, за все. Но это я уже чего-то из своей очередной статьи, от которой я оторвался, чтобы написать тебе это письмецо…
…На днях ездил в Минск, но его <Кулешова> там не нашел – от бомбежек все там деятели выезжают за город. В Минске, кстати, я устроил на квартиру М.С. Гофман… Гофман получила письмо от Ефрема (Марьенкова) – он ранен под Выборгом в грудь (четыре ребра перебиты), лежит в госпитале в Ленинграде… при случае передай Исаковскому, пусть ему черкнет пару строк, письмо его такое мученическое. М.б., ты тоже черкнешь ему открыточку – он будет тебе так благодарен…
28. VII Р.Т.
На столе уже как будто установился тот приятный беспорядок и умеренная захламленность, при которых писать и писать, но пишется мало и на очень заниженном уровне. Даже в эту тетрадку еле собрался и, преодолевая отвращение, занес то, что значится по сегодняшнее число, из прежней, неудачной тетрадки.
Переписывать дневники, уже убедился в этом когда-то, дело кепское. Неловко переписывать все подряд, всякую глупость, которая терпима, только занесенная однажды, но и нехорошо, не имеет смысла корректировать то, что стоит под определенной датой. Записи, ведомые мною уже много лет, потому, м.б., и плохи, не удовлетворяют, отягощают, что они не суть дневник, но и не что-нибудь строго рабочее, дельное. Угадать – что и по какую меру записывать – это уже творческий труд, и лень от него уводит по возможности, и отвлекает, как и от всякого иного труда, даже более, т. к. в ином труде стимулирует некий предвидимый результат, а здесь только желание видеть заполненными страницы тетради. Впрочем, лучше, чем ничего, даже то, что получается в конце концов.
–
Наградные огорчения. Постепенно люди сближаются в некие минуты, чаще всего за выпивкой, во взаимопонимании относительно того, как легко иные получают ордена, и того, насколько заслуженно было бы получить их данным лицам по самым строгим признакам и требованиям. А награда, которую уж очень заслуженно <ждешь>, и, много раз поговорив об этом в тонах горького недоумения перед несправедливостью начальства, награда такая, если ее и получишь в конце концов, так она не в радость.
Почему так устала душа ото всего и не хочется писать, надоела война? По той же, кажется, причине, по которой мужик, помогавший другому мужику колоть дрова тем, что хекал за каждым ударом, первым устал, говорят, и отказался от работы, не то попросил уж лучше топор. Мы хекаем, а люди рубят. Мы взяли на себя функцию, неотрывную от самого процесса делания войны, издавать те возгласы, охи, ахи и т. п., которые являются при том, когда человек воюет. Для него каждый новый этап, каждый данный рубеж либо пункт, за который идет, он должен практически драться, нов и не может не занимать его сил с остротой первоначальной свежести, а для нас, хекающих, это все уже похоже, похоже, мы уже по тысячам таких поводов хекали. Это все неправильно, но довольно подходит к настроению, которое, несмотря на оглушительные успехи наступления (вчера было пять салютов!), дает себя знать, чуть ты огорчишься чем-нибудь внешним, чуть выйдешь из состояния приподнятости душевной, при которой только и можно что-либо делать.
29. VII Р.Т.
Граница моей державы
Означена ты навек
Не этой колючкой ржавой
Вдоль пограничных рек.
Не этой просекой узкой,
Не этим даже столбом
С последней надписью русской,
Несмытой на нем.
Не этой зарослью дикой,
Не лесом в иных местах
С ничейною земляникой,
В ничейных глухих кустах.
Не этим мостом, что ровно
Надвое разделен.
Не этой, не той условной
Чертой, что провел закон.
–
А памятью нашей славы
И наших жестоких мук.
–
За наши слезы, страдания
Жен, матерей, детей.
Плати по счетам, Германия,
Берлин, принимай гостей.
Опять к переезду. Только обвыкнешь, присмотришься чуть, войдешь чуть-чуть в ритм – свертывай. И это хорошо. Но тут не одно то, что, чем чаще переезды и дальше расстояния, тем лучше по существу, но и видимость того, что вот и мы передвигаемся, занимаем все новые пункты, и малые радости устройства на каждом новом месте.
Первая копна снопов в поле – прощай, лето. Здесь уже жнут, убирают снопы на полях чересполосицы и на хуторских. Многое напоминает наше деревенское детство, здесь все, как много лет назад.
На днях как-то утром послышалось в обычной летней росной и туманной свежести что-то неуловимо-явственное, нелетнее. А тут еще похолодание. И вода в озере очистилась от белой ряски позднего пуха всевозможного цветения, стала жестче и как будто прибыла в берегах. Вот, надумалось в то утро, теперь уж должны петь молодые петушки, нынешней выводки. А вчера и сегодня они уже то и дело затягивают свои тонко хриплые грустные голоса возле служб усадьбы.
–
Если б не знать, что от бомбежки ежедневно погибает много людей, можно было бы увериться, что бомбят всегда не там, где ты стоишь, а всегда где-то чуть в сторонке. Так неизменно бережет бог. Почти каждый день в пути или на месте видишь и слышишь, опасаешься и дрожишь. Немец последовательно бомбит города и железнодорожные узлы, которые теряет. Привыкнуть, убеждаюсь, нельзя.
–
Вряд ли, кажется сейчас, можно будет ввести Теркина в этот период и дать ему развернуться. Он родился в иной срок. Но наперед гадать не стоит. М.б., все удастся, только уж это нельзя на ходу. И, конечно, он не офицер. «Книга про бойца». А строчка «наступает офицер» должна чуть быть повернута:
