ты. Одно хорошо, что теперь есть надежда вырваться на малый срок в Москву.
На фронте, куда ни приедешь, всюду «Теркин» военгизовский. Многие знакомятся с ним впервые. Великая вещь 300 тысяч экземпляров – этого нельзя не почувствовать. Жаль только, что это не книжка…
10. VIII Р.Т.
В Минске, когда устраивал Гофман на квартиру, видел в приемной райсовета человека, который в ожидании какого-то оформления бумажек на жилище рассказывал о восьмимесячном сидении в подземелье вместе с двадцатью шестью другими евреями. Вышел он в числе тринадцати человек, оставшихся в живых. Зовут его Добин Панхас Яковлевич. Осенью 43-го г. он в числе нескольких семей и одиночек-евреев бежал из гетто, надеясь на близкое освобождение города от немцев. Укрылись в подвале сгоревшего дома, на месте которого был поставлен какой-то сарайчик. Питались бог весть чем, выходили поодиночке на разведку, умиравшие оставались там же. Рассказ, по словам Добина, подробно записан от него корреспондентом «Известий» Рузовым.
Я был потрясен этой историей и не стал по спешке записывать ее подробно, только зная, что она уже записана. На каком-то месте рассказчика прервали – бумажка для него была готова, но там была не то другая квартира, не то две комнаты вместо трех, не то еще что, и я слышал своими ушами, как этот человек из подземелья говорил, настойчиво сопротивляясь решению:
– Позвольте, но как же можно жить в такой квартире? Как же можно жить?
И лицо его, землисто-бледное, нездоровое лицо человека с того света, выражало старательно искреннейшее сознание невозможности поселиться в назначенной ему квартире.
– Как же можно жить?..
–
Анекдоты.
Родной брат командира корпуса, генерал-лейтенанта, у него ординарцем. Утром, когда готовился завтрак, я видел этого пожилого солдата, нес он какой-то бидончик и говорил тому, что остался сзади, у повозки, по-видимому, привезшей молоко и прочее:
– Как же это, братец, некипяченое? Как же это, братец ты мой, некипяченое – генералу?..
Потом оказалось, впрочем, что не этот ординарец является родственником генерала, но мог быть и тот на его месте.
–
Рассказывали об одном ездовом. Остановил коней у сада, видит, пасека, давай «лазать» мед. Его подобрали замертво, кони же были заедены насмерть.
–
– Немец пошел бедный. Куда не тот, что в обороне. Бывало, в первую траншею ворвись, тут тебе шоколад, сигареты, то, другое. А теперь тридцать верст за день дашь, на закурку не разживешься…
–
Утро в литовской усадьбе. Свертывается командный пункт, заводятся машины, хозяин застенчиво подбирает сено, растасканное по двору для ночлега. Война ушла от его двора, прогромыхивает далеко на западе.
–
Пушки во ржи, пушки, замаскированные снопами, зеленым горохом, пушки на марше, пушки впереди, сзади, с боков. Командир соединения, узнав, что на его участок идут свежие немецкие танки, говорит:
– Пусть. У меня девятьсот стволов. Ждут работы.
–
Опять, чуть доберешься до огня, до реальной ежеминутной опасности «попасть» – все то же чувство едва выносимой неприкаянности, ненужности твоей здесь.
Что значит привычка к опасности? Знание, что и когда действительно опасно. Я видел молодцеватого генерала-фронтовика, который мгновенно скатывался в ямочку, чуть мессер нарывался на песок, где мы все сидели. И вот комкор и его зам, перебираясь на новый к[омандный] п[ункт], ведут вслед жен, которые неизвестно за какой нуждой пребывают при них («Повоюют три года без бабы. ППЖ <походно-полевая жена> заводить? А если жена хорошая?»). Идя по Москве первый раз и зная из календарной статистики, что ежедневно под колеса попадает около десяти человек, ты во власти страха и повсеместной опасности. И действительно, если не будешь осторожен, можешь скорей других попасть под трамвай. Но если ты живешь там, ты идешь, беседуешь с приятелем, глазеешь по сторонам и т. д. и механически переходишь улицу там, где надо, или там, где нельзя, но с навыком, с инстинктом времени, который позволяет тебе шмыгнуть перед самым носом машины, и с привычным доверием ко всему, что обеспечивает твою сохранность, – сигнализации, бдительности водителей, надежности тормозов и т. д. И при всем этом ты все-таки можешь попасть под колеса, быть изувеченным, убитым, искусанным, но легко относишься к этой возможности, такой редкой и минующей тебя день за днем, год за годом.
В привычке к опасности на войне есть что-то похожее на эту привычку городского пешехода, но аналогия, конечно, касается только чего-то, а не всего.
Еще замечается, что чувство страха злей и неотвязней при наличии некоторых общих «благоприятных» моментов: плохого настроения, недовольства собой (а казалось бы, здесь наоборот! Нет), угрызений совести, похмелья и т. п. И гораздо слабее при общем хорошем самочувствии, осознании себя на своем месте («Я не виноват, если буду убит»), сознании долга и вообще чего-то хорошего за собой: верности, честности, незаурядности.
И огромное значение – ответственность за множество людей, подчиненных, доверенных и доверившихся тебе, видящих в тебе образец.
Наконец, возможность огрызнуться, ответить тому безымянному и безвестному, что посылает тебе смерть, страх, – смертью же и страхом.
Только теперь можно понять, представить, доугадать, насколько серьезно было наше сопротивление противнику в 41-м году и насколько страшна была война среднему личному немцу, хотя он знал, что успех на его, неличного немца, стороне, что мы отступаем, попадаем в окружение, теряем города, области. И вдруг какая-то минометная батарея стоит, покуда есть чем кидаться, или бомбардировщик, выскочивший вдруг в глубокий тыл к противнику с его превосходством в воздухе…
–
Дороги хорошие, но узкие, рассчитанные только на гужевой транспорт. Тишина полей с несколько перестоявшим урожаем. Мужики и бабы, не говорящие по-русски. Работа на полях (косят рожь не с лапкой, а с гладкой дужкой из прутика у косы, потому что кладут рожь на ниву, а не от нивы, как у нас). Стрижка овец в усадьбах, молотьба. Есть много приятного, напоминающего мне мое хуторское детство (ручной труд на полях) во всем этом.
Дорога лесом – то сухая, обдаваемая запахом сосновой суши и гари (выжиги на вырубках), то свежая, прохладная в сырой тени с песком, будто мокрым, мягко шумящим под колесами.
–
Края, где война прошла взад-вперед, не покусав людей, не обезобразив землю.
Августовская благость, любимая с детства пора, что нынче так подходит моему возрасту.
Только теперь, кажется, я научился любить природу не только загорьевскую, смоленскую, русскую, а всю, какая есть на божьем свете, любить, не боясь в чем-то утратиться, потерять свою «самобытность», не томясь, свободно.
Неман – в самом слове уже не русское, немецкое. А все уже далеко за Неманом.
Раненые. Солдат на грузовике с длинноносым, небритым, суровым и вместе напуганным
