— Вы хоть подумали, что вы род пресекли! — наседал я. — Князья Горбатые, хоть и из Шуйских, но честно державе нашей служили и многие подвиги на полях ратных совершили. Князь Александр из всех наших воевод первейший, если бы вы, к власти придя, его от войска не отлучили, он бы давно Ливонию с Литвой в смирение привел. И княжич Петр в славного воеводу вырасти обещал. А вы его, последнего в роду, извели. Кто теперь будет передовым полком командовать?!
— Что ты так кипятишься? — примирительно сказал Никита Романович. — Вот уж не думал, что ты так из-за какого-то Шуйского переживать будешь. Или ты с ними дружбу завел? Шучу, шучу, — засмеялся он, заметив мой негодующий жест, — что же касается рода, то это только видимость, что он пресекся. Нас с Евдокией Бог сынами не обидел, — он горделиво приосанился, — а в них кровь Горбатых, да и вотчины им же отойдут, — и, заметив мой недоуменный взор, он пододвинул мне свиток, — да ты сам посмотри, внимательно посмотри, — и он указал мне нужное место.
Я прочитал и остолбенел от изумления. Не бывало такого удела в истории! Удел ведь какое-никакое государство, он должен был сплошным, а не походить на бабье решето. А тут нарезали отовсюду по кусочку, там деревеньку, сям городишко, а где и часть города. В опричнину из уездов целых отходило всего три крупных — Суздальский, Можайский и Вяземский, да еще с десяток мелких. А к ним города: Козельск, Перемышль, Белев, Лихвин, Ярославец, Суходровье, Медынь, Суздаль, Шуя, Галич, Юрьевец, Балахна, Вологда, Устюг, Углич, Старая Русса, Каргополь и Вага. В Москве же царь брал себе Арбат с Сивцевым Врагом и половину Никитской улицы.
— Чушь полнейшая! — воскликнул я в раздражении.
— И не полнейшая, и не чушь, — спокойно ответил Никита Романович, — а хитрость великая! Только тебе и могу объяснить, потому что ты родственник наш ближайший и нас с царем никогда не предашь. — Тут я чуть не поперхнулся от возмущения, но сдержался и решил дослушать до конца. — Ты, надеюсь, не думаешь, что мы собираемся этой опричной долей удовлетвориться и сидеть сложа руки. Мы бороться будем! До тех пор, пока Земля Русская не объединится вновь под скипетром царя законного! Но сил у нас пока мало. Если будем мы в одном месте сидеть, бояре нас одним ударом прихлопнуть смогут, коли сойдемся мы стенка на стенку, войско на войско.
— Это как Бог рассудит! — наставительно заметил я.
— Ой ли! — вздохнул печально Никита Романович. — Бог почему-то всегда на стороне сильных, а сила сейчас у бояр. А тут они даже не поймут, где враг, он везде и его нет. И будем мы расползаться, захватывая все новые области окрест, всюду проникнем и задушим боярство своими клешнями, как рак
«Вот ведь зараза неведомая! Кара Господня!» — воскликнул я про себя, представив картину.
Но в то же время приободрился и новым взглядом посмотрел на список. А ведь действительно хитрость великая! Да я бы лучше не сделал, если бы стал землицу отбирать. Уж что-что, а вотчины боярские я помнил не хуже, чем их родословные до времен легендарных. И сразу разглядел, что у Шуйских ни одной деревеньки захудалой не осталось. Конечно, им новые взамен пожалуют, но, во-первых, столько же все равно не найдется, а во-вторых, людишки там будут новые, не привыкшие от рождения их за благодетелей почитать. И незачем топором махать, когда все росчерком пера сделать можно! Сами вымрут, без землицы-то да без ума, коим их Бог обидел.
А что у нас с торговлей? Вот они, города торговые: Можайск, Вязьма, Вологда, Устюг Великий. Неважно, что на юге и на востоке ничего нет, оттуда товары идут, с ними одна морока, а вот с запада и с севера купцы европейские к нам прибывают, эти с деньгами едут, их и будем стричь.
Так, а это что такое? Старая Русса, Соль Галицкая, Соль Вычегодская, Балахна, Каргополь — да это же основные места, где соль варят. Очень неглупо! Значит, вся соль будет в руках царских. Это ведь только кажется, что на столе главное — мясо. По себе знаю: хоть десять блюд передо мной поставь с мясом разным, а без соли ни один кусок в горло не полезет. Мясо на Руси и мужик глупый раздобудет, а вот за солью все к царю на поклон придут, даже и бояре гордые, и заплатят, сколько им укажут. Не оскудеет казна!
Одно меня в списке этом смущало: был там записан город мой наследный Углич с уездом.
— Но ведь ты с нами? — прямо спросил Никита Романович, сомнение мое уловив. — Значит, и удел твой в опричнину отходит.
«Так-так, — подумал я, — значит, ради этого вы меня и позвали!»
Конечно, вполне может быть, что это я потом подумал, а тогда мне просто показалось, что княгинюшке моей это может очень не понравиться. Как бы то ни было, идее этой я твердо воспротивился.
— Душой и сердцем я с Иваном, стало быть, и с вами, — сказал я, — но удел мой — это память о родителе моем и брате, так что ни в какую опричнину, ни в какую земщину я его отдавать не намерен!
Вот так твердо сказал! Память — это святое! Земля, впрочем, тоже.
В общем, поругались мы тогда с Никитой Романовичем. Так и ушел я от него, не дочитав договора.
* * *
Немного я потерял, потому что на следующий день на Соборе Земском весь этот договор был до последнего слова зачитан.
Отныне все у царя, не только земля, но и двор, и весь обиход были особыми: свои бояре, окольничьи, дворецкие, казначеи, дьяки и прочие приказные люди, дети боярские, стольники, стряпчие и жильцы. При приказах Сытном, Кормовом и Хлебном назначались особые ключники, подключники, сытники, повара, хлебники, всякие мастера, конюхи, псари и другие дворовые люди. А жалованье всем этим людям должно было идти с доходов, что с опричных земель будут собраны, а более ни с чего. Царю запрещалось сноситься напрямую с государями иноземными, равно как и принимать послов иноземных и купцов, кроме дел торговых. Царю вменялось не принимать участия ни в каких военных действиях, а также выезжать в войска, собранные земщиной. Участие царя в делах общерусских допускалось лишь в чрезвычайных случаях по приглашению Думы боярской. Для собственной охраны царю дозволялось иметь тысячу воинников, пеших или конных, коих он мог набрать по своему усмотрению и на свой кошт.
Все, что было опричь этого, отдавалось земщине, в ее управление и распоряжение, но ничего более того в договоре сказано не было. Бояре так и сказали, что теперь это их дело, как державой управлять, и они не собираются обсуждать это в присутствии всяких опричников.
Зато все, что к опричнине относилось, разобрали по косточкам, каждое слово обмусолили. Но, как во всяком собрании многолюдном, было больше крику, чем толку. Ведь ни одного слова так и не исправили! Даже добавили. Захарьины во все время обсуждения ни звука не издали, лишь ближе к вечеру Никита Романович не утерпел, встал и потребовал сто тысяч рублей подъемных, на обустройство двора на новом месте. И что бы вы думали — дали! Я даже немного забеспокоился — откуда у земщины такие деньги? Неужто Иван не всю казну вывез? Вот всегда так, никому ничего поручить нельзя! Сам недосмотришь, обязательно что-нибудь забудут!
Достойнее же всех себя Иван вел. Как будто напоследок решил преподать всем урок истинно царского поведения. Сидел прямо, ни разу не шелохнувшись, даже глазами не моргал, а на лице не то что радости или, наоборот, неудовольствия нельзя было прочитать, у него вообще никакого выражения не было. Лишь один раз не сдержался, когда чтение договора закончили.
— А после этого я могу править, как хочу? — спросил он вдруг звонким голосом.
— Вот только выведи сначала всех людей земских из своей опричнины, — ответили бояре.
— Выведу, выведу, — нетерпеливо сказал Иван, — я же для этого все земли свои вокруг Казани отдал. Ну а потом могу?
— Потом — можешь, надежа-царь, — хором ответили бояре, — хочешь казнить без вины — казни, хочешь достояние отнимать — отнимай без раздумий, хочешь жаловать — хоть золотом с головы до ног осыпай.
— И никаких докук не будет? — Иван повел головой в сторону святителей.
— Не будет! — так же хором ответили бояре.
— Не будет? — переспросил Иван, не сводя горящих глаз с митрополита.
— Бог тебе отныне судия, — ответил Афанасий с горестным вздохом.
— То-то же! — криво усмехнулся Иван, но тут же собрался, взор притушил, ухмылку стер и превратился в истукана.
* * *
На следующий день потянулся двор обратно в Александрову слободу, теперь уже на постоянное житье. Да и чего было оттягивать, коли все раньше было вывезено. Почитай, только мне с княгинюшкой и надо было собираться.
Вот вы, наверно, удивляетесь, почему это я в опричнину подался? Ведь мог в Москве остаться и жить себе спокойно, все земские меня уважали и никогда никаких мне пакостей не чинили. А еще лучше — уехал бы в удел свой, подальше от этой смуты темной, и коротал бы там свой век вместе с женушкой моей ненаглядной.
