«Лэнин – то ж самое, што Сталын. Мягко стэлэт, жестко спат».
Фаня в Мурте спросила папу: «Будет ли когда-нибудь этому конец?» Папа пожал плечами: «Возможно, когда Сталин умрет». Фаня, с удивлением: «Он может умереть?» Папа, с неменьшим удивлением: «Ты же не очень религиозна, не так ли? Ты, что, думаешь, что он бессмертен?»
Нет, Фаня так не думала, но Сталин был всегда, и было ощущение, что всегда будет...
Итог: к 31 декабря 1952 года нет ни одного момента, который можно было бы назвать детством, и ни одного мгновения, которое мне вновь хотелось бы пережить.
Вот тот фон, то «дано», с которым мы вступили в 1953 год. Из восьмого круга Дантова ада – в девятый.
С 13 января по 4 апреля
Встречу и первые двенадцать дней нового года не помню. Возможно, почти никто не помнит. А 13 января – Сообщение ТАСС о деле врачей и начало 2,5 месяцев ожидания новой еврейской Катастрофы. Сначала услышали по радио. Потом прочитали в газете. В списке – самые славные врачи, главным образом кремлевские. Профессор Мирон Семенович Вовси – двоюродный брат Ефима Вовси и Михоэлса. Два русских врача – Виноградов и Егоров. Сейчас мы знаем: Виноградов осмелился сказать Сталину, что ему нужно резко сократить объем работы; Сталин счел это провокацией и попыткой отстранить его от власти. Несколько неожиданно для нас, что в списке нет Збарского, но он, хотя и был действительным членом Академии медицинских наук, не был врачом. Очевидно, на него было заведено другое дело.
В книге Василия Аксенова «Московская сага» рассказывается, как доктор Градов (прототипом которого отчасти был Виноградов) явился на митинг Первого московского мединститута по поводу врачей-«отравителей», появления на котором он мог легко избежать, и произнес твердую бескомпромиссную речь в их защиту, после чего был арестован. Я читал роман Аксенова до того, как прочел книгу единственного (насколько я знаю) из врачей, который оставил воспоминания, – профессора Якова Львовича Рапопорта [28]. Поэтому моя первая реакция на выступление Градова: нельзя так лгать в литературе против реальной жизни – такого выступления, такого мужества в сталинской Москве быть не могло ( «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда»).
Я оказался неправ. Было. Реальным Градовым был профессор Рапопорт, который не входил в число врачей, арестованных к 13 января. Его уволили из Первой Градской больницы 14 января, а еще через два дня позвонили и пригласили в больницу на митинг. Яков Рапопорт рассказывает:
«Не состоя уже в коллективе больницы, я мог бы отказаться от приглашения. Однако именно потому, чтобы не быть обвиненным в сознательном уклонении от выступления (а его, несомненно, ожидали, имея в виду мои деловые и личные контакты с Я.Г.Этингером), я решил приехать на митинг...
В своем выступлении я сказал, что потрясен сообщением 13 января о чудовищных преступлениях медиков, в том числе и Я.Г.Этингера, которых я знал много лет и со многими из которых был в дружеских отношениях. Их знали и многие из присутствующих, знали о том авторитете и уважении, которыми они пользовались. Я, как, конечно, и многие присутствующие, не мог заподозрить в них людей, способных на такие злодеяния, я и сейчас не могу представить, что впечатление, которое они производили на протяжении многих лет знакомства, было результатом тщательной маскировки. Я не могу присоединиться к некоторым из выступавших, что давно видели в Этингере предателя Родины и потенциального убийцу, иначе я реагировал бы на это так, как от меня требовал мой долг гражданина и члена КПСС».
И, продолжает рассказывать профессор Рапопорт, он оказался не единственным:
«Совершенно естественным был митинг в Академии медицинских наук СССР, поскольку в составе врачей-убийц, поименованных в сообщении, были два академика – М.С.Вовси и В.Н.Виноградов (в дальнейшем число арестованных академиков выросло до шести)... Конечно, выступления клеймили преступников... Диссонансом прозвучало мужественное по тому времени выступление популярного ученого-педиатра академика Георгия Нестеровича Сперанского с резким протестом против этого откровенного антисемитизма».
3 февраля проф. Рапопорт был арестован, и его дело присоединили к делу других врачей. Академика Сперанского, которому было 80 лет [29] и который был русским, не тронули.
Ненависть на улице. В газетах – статьи типа «Что такое Джойнт», ибо эта благотворительная организация была обвинена в финансировании «вредительской» деятельности врачей. Увольняют врачей-евреев. К ним боятся ходить лечиться. Слух о письме видных евреев с предложением о выселении, мне кажется, появился уже тогда. Не уверен. Но уверен, что мы ничего не знали о письме Эренбурга Сталину.
Мальчик Юра во дворе: «Скоро вас, жидов, всех выселят». Сейчас идут споры о том, действительно ли планировалось выселение евреев – так же, как чеченцев, крымских татар и других народов. Все без исключения мои знакомые – евреи, которые были в то время уже в сознательном возрасте, помнят о подобных мальчиках юрах, помнят разговоры на кухнях с планами раздела комнат, якобы оставляемых евреями. Документального доказательства планов выселения не найдено. Но ведь нет и документального доказательства того, что Гитлер лично приказал уничтожить евреев. Диктаторы такого уровня умеют обходиться без бумажек. Однако создающие атмосферу слухи были несомненной частью жизни, и, я думаю, они были пущены МГБ. Если бы слухи не были частью стратегии по запугиванию и унижению евреев, правительство легко могло бы их пресечь. Так что желание запугать было фактом, отдельным и независимым от того, имел ли Сталин или нет намерение об «окончательном решении еврейского вопроса».
Я думаю, что даже если у Сталина и был такой план, то письмо Эренбурга могло заставить его задуматься и отложить это решение. Ибо Эренбург сумел найти слова на собственном языке монстра. Он взывал не к гуманности и справедливости, а к тому, как трудно будет коммунистическим партиям западных стран продолжать выполнять роль фактических советских агентов, если такой взрыв официального антисемитизма продемонстрирован в Советском Союзе. А пока Сталин задумался, у Б-га, наконец, нашлась свободная минутка для него. Это догадка, достоверность которой мы никогда не узнаем.
Но жили мы в атмосфере ожидаемого погрома и выселения.
Только главные синагоги в Москве и Ленинграде оставались открытыми; ничего не знаю об их посещаемости в то время, а единственный в Москве кошерный магазин напротив синагоги уже давно закрыли. В школе было тяжело. Я 9-й год учился с одними и теми же ребятами в мужской школе. Кроме меня в классе учились еще два еврея. Активными антисемитами были простоватый Колька Гордеев, живший в доме напротив, и рафинированный отличник Мансур Гайбадуллин. Но все смотрели косо и избегали общения. Должен отметить, однако, что за 10 лет учебы я не сталкивался с антисемитизмом учителей. Еще работала в младших классах добрейшая Мария Ивановна Левашкина. Литературу преподавала аристократическая Зоя Ивановна Добровольская. Завучем и ангелом-хранителем оставался Борис Григорьевич Дербаремдикер, который после случая с комсомолом пригласил маму, поговорил и успокоил нас обоих. Даже ненавидимая учительница истории Клара Ивановна Сухова, самый плохой человек среди учителей за все 10 лет, из-за которой я потом долго не мог избавиться от ненависти к предмету, была одинаково плоха со всеми, не выделяя евреев. И только Настасья Ивановна, учительница географии, после 13 января стала выказывать мне активную неприязнь и снижать отметки.
И вот 2 марта вечером – Сообщение ТАСС «о тяжелой болезни товарища Сталина».
Очевидно, что 73-летний Сталин болел и раньше, но об этом никогда не сообщали. Значит, у него нет шансов.
Мама: «Я боюсь, что он уже умер».
Я: «Мама, почему? Боишься – почему?»
Мама: «Потому что боюсь, что будет хуже. По-видимому, на его месте будет Маленков, а, говорят, что он – автор всей антисемитской политики».
Я – нерешительно: «А что может быть хуже?»
В нескольких случаях, когда я пересказывал эту реакцию мамы, я слышал: «А вот мой папа сразу крикнул: “Тиран сдох!”»
Не обвиняя комментаторов в неточности, я думаю, что происходит аберрация памяти. Во-первых, «крикнуть» – в коммунальной квартире – можно было только очень тихим шепотом: было очень опасно, если бы соседи услышали. Во-вторых, поскольку в этих рассказах обычно фигурируют отцы, а не матери, а арестованными отцы бывали чаще, такой «крик» случался в семьях, которым посчастливилось самим не пострадать от арестов. А в пострадавших семьях это было время не для громких слов и терминов из греческой трагедии или митингов времен французской революции; вот в Европе Наполеона назвали тираном после нелепого убийства им герцога Энгиенского. Мы же находились в центре событий и преступлений совершенно иного масштаба. Мы не имели опыта смены правительства, да еще после такой диктатуры; не было опыта улучшения жизни при советской власти; и никакого предсказания лучшего будущего в эти мартовские дни сделать было нельзя. Мы не знали, что многие люди вокруг Сталина были не людьми убеждений и твердых взглядов, а всего лишь лакеями и марионетками, а потому – всякими и разными, в зависимости от обстоятельств. Вполне возможно, что Маленков и был главным проектировщиком сталинского антисемитизма, однако это ничего не говорило о его поведении после смерти Сталина.
