Билеты в Большой театр, если у вас не было блата или денег для спекулянтов, покупались так: их продавали в кассе около детского театра на следующую декаду 6, 16 и 26-го числа каждого месяца. Уже за сутки начинала образовываться тысячная очередь на пл. Свердлова, и энтузиасты составляли списки и давали номера. Важнейшей тактикой отсева были переклички раз в несколько часов. Особенно коварным было назначение переклички на четыре часа утра, когда не работал никакой транспорт. Как мама согласилась меня отпустить, не знаю, но вспоминаю себя в три часа ночи идущим по совсем пустой Москве: сначала – Пятницкая, потом Чугунный мост через «Канаву» (так в просторечии называли Водоотводный канал, который сейчас украшен фонтанами), дальше – Москворецкий мост, справа дымятся трубы МОГЭСа. Мне тогда и имя Мандельштама знакомо не было, а тем более строки:
Река Москва в четырехтрубном дыме
И перед нами весь раскрытый город,
Купальщики-заводы и сады
Замоскворецкие...
Красная площадь, Охотный ряд, площадь перед театром – минут сорок ходьбы. И вот я попадаю на «Евгения Онегина», и в тот вечер для меня поют и Лемешев, и Рейзен, и Максакова, и Нэлепп, – какой состав попался!
Система Станиславского мы обязаны или нет, но драматический театр того времени был славен великими актерами. В театре Вахтангова я хотел увидеть Рубена Симонова в роли Бенедикта («Много шума из ничего»), а его в последний момент заменили молодым актера, и был это... Юрий Любимов – лицо его в роли помню и сейчас. Яншин и Андровская играли для меня во МХАТе, в «Школе злословия»; Ливанов прыгал на стол как Ноздрев. Царев – в Малом театре – был классическим и, честно говоря, скучноватым Чацким.
В тот год я получил в подарок книгу Н.Горчакова (1898 – 1958) «Режиссерские уроки К.С.Станиславского» и взял ее в Мурту. Это – очень интересное чтение. Через цензуру проскочило имя актера В.А.Степуна, а сам Степун в то время находился в ссылке в Мурте, и папа однажды показал его, когда мы вместе ходили на «отметку» (ссыльные обязаны были дважды в месяц отмечаться у властей). В книге – интересный «дефект» структуры: каждой пьесе посвящена глава, названная соответственно названию пьесы и содержащая несколько подзаголовков. А последняя, не меньшая, глава называется «Работа режиссера с автором», в ней нет подзаголовков. Нужно заглянуть внутрь, прорваться через десяток первых страниц, чтобы узнать, что речь идет о постановке «Мольера» Булгакова.
Имя писателя я знал, потому что видел во МХАТе «Дни Турбиных» – пьесу, которая, как ни странно, понравилась Сталину и потому была в постоянном репертуаре – что, однако, не мешало обращению с писателем как с парией в отношении других его работ. Его не печатали. «Мольера» он отдал в театр в 1931 году, но репетиции не начинались до 1934-го. Станиславский в те годы уже прекратил выезды в театр и руководил им из своего дома в Леонтьевском переулке. Его помощниками в постановке были Горчаков и сам Булгаков.
С самого начала Станиславскому недоставало того, что он не видел в пьесе «Мольера – гениального бунтаря и протестанта». Его споры с Булгаковым, которые Горчаков приводит почти стенографически, показывают их творческую и, я бы сказал, политическую несовместимость и несогласие писателя с марксистским подходом. Бедный Булгаков! Он возвращался домой и выливал свое возмущение на страницы «Театрального романа», на публикацию которого не мог надеяться! «Расхождения С. и Б. становились все сильнее и сильнее. Я явно не умел их примирить», – пишет Горчаков, не скрывая симпатий к автору. В конце концов Станиславский отказался выпускать спектакль под своим именем, но разрешил это сделать Горчакову под его ответственность. Тот выпустил спектакль 15 февраля 1936 года, он был разгромлен в печати (уж не приложил ли Станиславский руку к разгромным статьям? Мысль это моя, у Горчакова ее нет), и оба верховных правителя театра сняли пьесу после семи представлений.
Я видел на Интернете постсоветское издание книги Горчакова, и теперь цензурный «дефект» структуры исправлен: в книге есть глава, которая называется просто «Мольер».
Но вернемся на землю.
Осень и декабрь
Наступает осень. Я в последнем, 10-м, классе. У нас какие-то занятия на улице – наверное, урок физкультуры. Подходит директор:
«Ты почему не подаешь заявление в комсомол?» (Вообще-то учителя в старших классах уже обращались к нам на Вы, но он знал меня с первого класса.)
Я: «Александр Савич, вы не знаете почему?»
Он: «Ну-ну-ну, сейчас мы тебя хорошо узнали, ничего подобного не будет. Подавай».
Подал, приняли мгновенно. А тогда, в 1951-м, он меня за семь лет знал недостаточно! Но – вина не его.
Все дома нашего двора ломают, чтобы на их месте построить здание Комитета по радиовещанию и телевидению, которое и по сей день стоит за метро «Новокузнецкая». Фане, работавшей в Смоленске, каким-то образом удалось сохранить московскую прописку, но все равно нам дают одну комнату в Измайлово вместо двух, и мама, было, отказывается. Мы задерживаем выезд, нам начинают бить стекла, и этот метод действует. Принимаем одну комнату и переезжаем где-то в ноябре. Наши родственники из полуподвала получили нормальную комнату в том же подъезде, этажом ниже. Было непрактично менять школу в разгар последнего учебного года, и мы, трое из одного двора, оказавшиеся в одном доме – Валька Рожков, Женька Галанин и я, – ездим на трамвае и метро в нашу старую школу, затрачивая по часу в каждый конец.
В декабре супруги Збарские – Борис Ильич и тетя Женя – с разницей в два часа появляются в комнате, где сейчас живут их дети. Возможно, сыграла роль большая (50-70 слов) телеграмма, посланная детьми в июне Маленкову по совету одного из освобожденных друзей. Борис Ильич возобновляет работу, но меньше чем через год он умрет во время лекции прямо на кафедре Первого Московского мединститута. Ему было 69 лет.
Сообщается об окончании закрытого суда и расстреле Берии и других обвиняемых 23 декабря. Сейчас есть такой термин: «последний сталинский расстрел»; имеется в виду расстрел Еврейского антифашистского комитета в 1952 году. Я бы назвал «последним» расстрел группы Берии, потому что это был последний процесс, осуществленный по совершенно сталинским принципам ложных обвинений в закрытом «суде» с предрешенным приговором и отсутствием апелляции. После этого руководители как-то сумели договориться, чтобы в последующей борьбе за власть не расстреливать друг друга и даже не лишать пенсии.
Можно сказать, что и этот расстрел по-сталински не был последним. В 1961 году был суд над т.н. «валютчиками», когда трое подсудимых были сначала судимы за реальное преступление и приговорены к законному наказанию, а потом закон дважды меняли по личному приказу Хрущева специально для того, чтобы их расстрелять. Такой процесс превратил «суд» в орудие внесудебного убийства.
А другие, более поздние, суды, в которых, к счастью, о расстреле не шла речь: суд над Иосифом Бродским в 1964 году, где просто не было состава преступления; процессы диссидентов до развала Союза; постсоветские суды над Ходорковским (2005 и 2011), – все они показывают, что и сейчас граждане абсолютно беззащитны перед государством и что суды полностью подчинены властям. Это по сей день остается в России страшной болезнью, унаследованной от Ленина и Сталина.
Но я отвлекся. Мы подошли к концу 1953 года. Стало лучше. Но до освобождения отца (осень 1954-го), братьев мамы, Абрама и Бориса (в 1956-м), родственников, сосланных после лагеря в Воркутинскую область; до освобождения миллионов и приближения хоть к какому-то подобию «нормальности» еще ой как далеко! И никогда, почти до самого распада СССР через 38 лет, страна не откажется от насаждаемого сверху и поддерживаемого снизу антисемитизма, от необходимости еврею учитывать свое еврейство в каждый момент жизни. Где-то, например на Украине, было совсем плохо, в Москве и Ленинграде – получше, в Сибири – еще мягче, но везде это был непрерывный фон и «вялотекущий рак» советской жизни, в конце концов ставший одной из причин ее развала и конца.
* * *
Я благодарю Виктора Збарского за фотографию и дополнительную информацию о его родителях.
В комментариях к моей статье («Еврейская старина». 2013. №1) Лазарь Мармур поместил замечательное стихотворение о 1953 годе – глазами трехлетнего мальчика. С разрешения автора я помещаю это стихотворение здесь:
А это – я, трехлетка-недомерок,
С любимым самолетиком в руке,
В пальто навырост, длинном, жарком, сером,
С просохшею слезою на щеке.
А это – мама. В папиной ушанке,
С тяжелой сумкой, брату не поднять.
Она ее прозвала «каторжанкой»,
Но это мне пока что не понять.
А это – папа. Он нам очень нужен,
Он тащит наш огромный чемодан.
