Очнулся оттого, что кто-то его тянул за руки. Качнул непослушной головой, увидел двух незнакомых красноармейцев, поддерживавших под мышки. Красноармейцы видно уже устали, часто перехватывались руками, не зная, то ли вести, то ли нести раненного командира.
Ку-да? — спросил он хриплым чужим голосом.
Приказано отправить в медсанбат.
— Назад! — дернулся он.
— Командир полка приказал…
— Назад!
Он вырвался и пошел, спотыкаясь на каждом шагу. Красноармейцы догнали, подхватили под руки.
— Назад так назад, — сказал один. — Нам все равно.
Добравшись до землянки, он тяжело переступил порог и сел на снарядный ящик.
— В чем дело? Я приказал: в медсанбат! — услышал голос комполка.
— Никуда я не пойду, — сказал Носенко, ощупывая туго перевязанную голову и соображая, что, видать, не только контузило, но и ранило, если перевязали. — Никуда не пойду, — повторил он. — Я еще стою на ногах.
— Не больно-то стоишь, коли сидишь. Голова кружится? Тошнит? А говоришь…
Комполка торопился побыстрей выговориться, чтобы не отвлекаться от самого главного в эту минуту — руководства огнем. Хоть и гудела голова и, хоть действительно здорово тошнило, но у Носенко хватало сил понять, что сейчас комполка отстанет от него, повернется к непрерывно и нудно долдонившему свое телефонисту. И комполка в самом деле тут же отвернулся, схватил услужливо протянутую телефонную трубку.
— По резервам? Обязательно ударим. Откуда подходят? Через высоты на Камышлы? Машины в Бельбекской долине? Из района Дуванкой? Сейчас мы их разделаем!…
То ли в голове шумело, не переставая, то ли где-то вдали снаряды рвались, только весь этот вечер и всю ночь мучился Носенко, старался забыться и если уж не уснуть, то хоть отвлечься от гула в ушах. И к утру переборол себя. Когда очнулся от забытья, почувствовал, что вполне может командовать дивизионом.
Утром немцы полезли опять. Уступить им хоть сотню метров этой вывернутой бомбами и снарядами земли значило потерять слишком много. Это понимали все и делали всё, чтобы не пустить врага.
А немцы напирали. Автоматчики просачивались то тут, то там, волна за волной катились цепи атакующих, и как волны, наползавшие на отмель, опадали, истаивали, откатывались. День был похож на ночь. Все охрипли от команд и криков, все оглохли от грохота. Но оборона стояла. После каждого артналета, когда сплошной дым застилал передовую и частые всполохи разрывов прокатывались по окопам, снова поднимались цепи атакующих. И снова их встречал хоть и разрозненный, но меткий пулеметный и ружейный огонь, снова кромсали их залпы уцелевших батарей.
Сначала Носенко считал раненых и убитых, о которых то и дело сообщали с огневых позиций, страдая за каждого, потом сбился со счета и уж не знал за кого переживать. То ужасался, услышав об очередной потере, то неистово радовался, увидев точные попадания своих орудий. Все эти эмоции перемешались, перепутались, и он уже не мог бы сказать, что такое радость, а что горечь, — все в нем сжалось, как пружина.
И вдруг он успокоился. И голова перестала гудеть, и он вдруг ясно понял, что самое главное в такой момент не мучиться переживаниями, а как бы отрешиться от происходящего и с холодной целеустремленностью сосредоточиться на одном, главном. А главным было — подавлять батареи противника, не давать им возможности глушить бойцов. Он хорошо видел эти батареи по вспышкам, пробивавшимся сквозь дым. Ничего нового не было в этом его решении: весь день орудия вели огонь то по наступающим цепям противника, то по этим батареям. Но теперь ему показалось правильным сосредоточить весь огонь дивизиона именно на батареях. И он отдал эту команду. Но тут разглядел большую колонну автомашин, двигавшуюся по Бельбекской долине. До колонны было далеко, и достать до нее своими 76-миллиметровками было пока трудно. Он передал командиру полка координаты цели, чтобы сообщил их на богдановские тяжелые батареи. Он кричал это в телефонную трубку, и ему казалось, что слышит, как бьют его пушки согласно предыдущей команде, — по минометным и артиллерийским батареям противника. А может, потому ему слышалось это, что видел разрывы своих снарядов на вражеских огневых позициях. Носенко радовался тому, что узнает свои разрывы, отличает их от всех других, и казалось ему: давно уже, очень давно командует своим дивизионом, ставшим таким близким и родным.
Потом и команд не понадобилось: батареи сами открыли огонь по колонне, как только она вошла в район досягаемости огня дивизиона. Разрывы точно ложились среди машин, некоторые горели и с них, он ясно видел в бинокль, — крохотной мошкарой рассыпалась пехота. Дорога была так загромождена, что всякое движение по ней прекратилось. Тогда он дал команду снова перенести огонь на батареи противника и долго смотрел на далекие разрывы, не находя нужным вмешиваться в действия своих артиллеристов и мучаясь только одним: как бы не расстрелять все снаряды до темноты, когда можно будет пополнить боезапас.
А утром полезли танки. Еще вдали их встретили мощные разрывы тридцатой береговой батареи. Но большинство танков все же прорвались. Носенко видел со своего НП, как они наползали на позицию четвертой батареи, как орудия прямой наводкой расстреливали их. Это было важное направление, здесь проходила дорога из Бельбекской долины на кордон Мекензи. Потеряв несколько машин, немцы повернули в сторону железной дороги и начали прорываться к станции Мекензиевы горы. Их встретила пятая батарея, стоявшая на открытой позиции. Все в районе батареи скрылось в дыму и пыли, связь пропала, и что там происходило, нельзя было понять.
Две пули одна за другой хлестнули возле самого лица. Носенко отпрянул и увидел, как автоматная очередь взбила пыль на каменистом бруствере. И тут же чей-то истошный крик:
— Автоматчики-и!
Откуда они взялись здесь, в тылу, разбираться было некогда. Все, кто был на НП, повыскакивали в боковые окопы, залегли со своими винтовками и наганами.
Автоматчики исчезли так же внезапно, как и появились: то ли поубивали их, то ли они куда попрятались. Решив, что это случайно просочившаяся маленькая группа противника, Носенко повернулся, чтобы идти в землянку к своим схемам огня, но вдруг увидел, как кувыркнулась в воздухе немецкая фаната, ударилась о камень длинной ручкой, подпрыгнула и взорвалась за бруствером.
И снова крик:
— Автоматчики с тыла!
Командовать почти и не пришлось: круговая оборона была делом привычным для каждого. Новую группу автоматчиков забросали гранатами. Но последняя ли она, эта группа?
Было ясно: надо менять НП. И Носенко приказал перебираться на другую, облюбованную заранее, высотку.
С нового НП видимость была не та, но все же достаточная, чтобы руководить огнем. Расположились по-домашнему в чьей-то брошенной землянке. Ползая на животах, расчистили обзор. И только Носенко выложил на снарядный ящик бумаги из планшетки, как телефонист подал трубку. Командир артполка приказал срочно явиться к нему за получением новой задачи. Он снова собрал бумаги, кивнул адъютанту и побежал по-за кустами к полковому НП.
Командир полка был спокоен, как бывает спокоен человек, до конца выполнивший свой долг и удовлетворенный этим.
— Наша дивизия выводится из боя, — сказал он. — Оборону занимает только что прибывшая бригада морской пехоты. Ваш дивизион остается на позициях и вам надлежит выполнять все приказы и распоряжения начальника артиллерии этой бригады.
Зазуммерил телефон. Комполка снял трубку, послушал минуту и передал трубку капитану.
— Вот легок на помине.
— Выдвигайтесь на открытые позиции! бился в трубке нервный голос.
— Куда? — удивился Носенко. — Мы и так на открытых.
— Я сказал — вперед! Будьте готовы к отражению танков!
— Куда — вперед? — повторил он, чувствуя, как захлестывает его злая волна. — Я такого приказания выполнить не могу.
Он подумал, что этому чужому командиру, должно быть, безразлично, что будет с дивизионом, если высунуться хоть на метр вперед. И так уже дивизион в боевых порядках пехоты. Если выдвинуться вперед, то получится, что не пехота прикрывает артиллерию, а артиллерия пехоту. Не по отдельным же автоматчикам тогда бить из пушек, которые непременно будут просачиваться на позиции.
— Не рассуждать! — Трубка помолчала и добавила с металлом в голосе: — Явиться ко мне немедленно!
В сопровождении адъютанта Носенко пробирался в тыл, где по ходам сообщения, протискиваясь за спинами изготовившихся к чему-то матросов и пехотных бойцов вперемежку, где перебегая от воронки к воронке. И подсчитывал горестные потери этих нескольких дней. Погиб или ранен каждый третий артиллерист. Во взводах управления батарей и дивизиона людей почти не оставалось… В тяжелую минуту выпало Носенко осуществить свою мечту — стать артиллерийским командиром. Одно утешало: никто не сдал своих позиций, ни единого разу не отходил дивизион только потому, что не выдержал натиска. Погибали, но не отходили без приказа. Так что ни в чем не мог Носенко упрекнуть себя. Ни в чем, кроме одного: допустил слишком большие потери. Но как было уберечь людей и боевую технику в таких боях, он не знал.
