— Подкрепления нужны… — Голос командира 25-й Чапаевской дивизии звучал в трубке тихо, просительно. — Потери велики…
— Нет у меня резервов, — отрезал Петров. — Все, что могли, мы вам послали. Бои только разворачиваются, а вы о резервах. Нет, их и не предвидится. — И добавил совсем другим тоном: — Надо продержаться, Трофим Калинович. Я верю, двадцать пятая Чапаевская ордена Ленина Краснознаменная стрелковая дивизия не подведет. — Он нарочно назвал дивизию так полно, как называют только в дни торжеств.
— Иван Ефимович! — это был Бочаров. Стоял перед ним розовощекий, аккуратный, будто и не ползал вместе со всеми политотдельцами целыми днями по окопам. — Иван Ефимович, передайте комдиву, что я немедленно выезжаю к нему. Буду искать резервы на месте.
Петров кивнул.
— Вот что, — сказал в трубку. — Сейчас приедет к вам для подкрепления начальник политотдела армии. Встречайте…
VI
«Эмка» политотдела, прикрываясь скалами, проскочила берегом бухты и свернула к штольням, где размещались госпитали. Бочаров остановился у входа, привыкая к полумраку: редкие лампочки, горевшие под потолком, казалось, освещали лишь сами себя. Потом присмотрелся: кровати с ранеными стояли плотно одна возле другой. Там, где не было кроватей, повсюду вдоль стен на подстилках тоже лежали и сидели раненые. Он прошел в глубину штольни, вглядываясь в плохо различимые лица. Но раненые, похоже, видели его хорошо, узнавали, поворачивали голову вслед за ним, ждали, что скажет «главный политический бог» армии.
Бочаров ничего не сказал, повернулся и так же медленно пошел назад.
— Посторонитесь, товарищ командир, — послышалось сзади. Он отступил в сторону. Санитары пронесли на носилках раненого, плакавшего неутешно, навзрыд, как плачут дети.
— Что-то случилось? — спросил он.
— Да ну его! — сердито ответил санитар. — Другой бы радовался.
— А что с ним?
— Ничего особенного. На эвакуацию назначили. Какое тут лечение? А он капризничает.
— Что ты, братец? — наклонился Бочаров к носилкам. — Все хорошо будет.
— Да-а, — услышал горячечный срывающийся голос. — Знаю я эту эвакуацию. Никогда больше не увижу своих товарищей.
Только теперь Бочаров разглядел лицо раненого. Думал — мальчишка, а увидел вполне взрослого, даже пожилого, лет тридцати с лишком, человека. Сколько раз удивляли и восхищали его севастопольцы за последние два месяца! И вот опять!… И еще минуту назад не знавший, зачем он приехал сюда, Бочаров вдруг понял, что делать. Видно, мысль эта зрела в нем дорогой, и она, эта еще до конца не осознанная мысль и заставила его велеть шоферу свернуть к госпиталю.
— Товарищи! — крикнул он в глубокий сумрак вдруг совершенно затихшей штольни. Товарищи, враг рвется к Севастополю. Всех, кто способен держать оружие, прошу собраться у выхода. Коммунистам выходить первыми.
То ли ропот, то ли общий вздох пронесся по штольне и затих. Потом в полумраке кто-то зашевелился, тяжело опираясь на карабин, вышел и встал перед Бочаровым высокий боец.
— Сержант Печерский, ранен в ногу, большевик.
— Назначаю вас командиром запасного батальона. Стройте людей у выхода.
И еще кто-то поднялся, и еще. Бочаров не стал дожидаться, когда соберутся все, кто может, прошел туда, где была операционная и где в это напряженное время было место всем врачам и медсестрам. Возле операционной стоял длинный ряд носилок с ранеными, дожидавшимися своей очереди. Стопы, глухая, сквозь зубы, ругань, крики тех, кто не в силах был сдержать боль, сливались под низкими сводами в сплошной ни на что не похожий гул, от которого сжималось и без того, казалось бы, до предела сжавшееся от сострадания сердце.
И вдруг он услышал песню.
— Паду ли я стрелой пронзенный иль мимо пролетит она…
Бочаров понял: это Кофман, главный армейский хирург. Только он напевал по время операции. Откинул занавеску, узнал Кофмана, склонившегося над окровавленными простынями, под которыми угадывался человек, лежавший лицом вниз.
У выхода ахнул тяжелый снаряд, отдаленное дыхание взрыва донеслось, шевельнуло занавески. С потолка посыпалась известковая крошка. Кофман наклонился над раненым, загораживая рану от пыли, скосил глаза, увидел вдруг побелевшее лицо медсестры, сказал громко и резко, как говорил всегда:
— Сестра, сестра! Операционная сестра не имеет права на обморок. Поищите-ка малую прямую иглу. Лигатуру.
Бочаров догадался: игла и лигатура ему не нужны, хирург просто хочет помочь медсестре справиться с собой. И медсестра, кажется, это поняла, начала торопливо и смущенно перебирать инструменты.
— Тампоны… шарики… салфетку…
Кофман закрыл рану, откинулся спиной к стене и сполз на пол. Бочаров поспешил к нему.
— Что с вами, Валентин Соломонович?!
— Ничего, — сказал Кофман, — Посидеть надо.
— Почему вы… тут?…
— Раненых вон сколько. А у местного эскулапа сотрясение мозга.
— Ранен?
— Переутомление. Упал, ударился головой. Да, дорогой мой, человеческие силы не беспредельны.
— А я раненых увожу, — сказал Бочаров.
— Куда это увозите?
— Увозить мне не на чем. Увожу пешком, на передовую. Попросил выйти тех, кто может.
— Выходят?
— Батальон наберется. Или рота. Немало.
— Да, дорогой мой, человеческие силы… Человек — это загадка…
Через два часа, уже в густых вечерних сумерках, Бочаров вошел на КП 25-й Чапаевской. Генерал Коломиец, плотный, грузный, поднялся навстречу, его обычно хитроватые глаза были теперь полны нетерпеливого ожидания.
— Принимайте, комдив, пополнение, — сказал Бочаров. — Пока батальон, а там будет видно…
VII
От командного пункта СОР до КП армии четверть часа езды. Отключиться бы, отдохнуть. Уж и примеры есть, когда непомерная усталость выбивала людей из строя. Вон как подкосило начальника штаба артиллерии Васильева. Упал на стол без сознания, не выпуская телефонной трубки. Крылов вынужден был в приказном порядке заставить людей отдыхать. Хотя бы час в сутки.
Петров закрыл глаза, отвалился на сидении, но тут же вскинул тяжелые веки, потому что машина резко затормозила перед завалом от рухнувшего дома. Удивился: почему так тяжелы веки? Прежде он такого за собой не замечал. Когда машина снова поехала, он опять попытался заснуть, но мысли скакали от одного факта к другому, не давали забыться.
…Задержка с выходом на рубеж контратаки, а затем отход 773-го полка поставили в тяжелое положение всю оборону северных секторов. В глубине сознания тлела мысль, что если бы даже он и вышел, этот полк, и участвовал в контратаке вместе с конниками и моряками, восстановить положение все равно не удалось бы, — такой мощный удар обрушил Манштейн. Но в этой мысли была какая-то роковая обреченность, и соглашаться с ней не хотелось. Вот и думалось о своих промахах, не будь которых, все будто бы и образовалось.
Было и радостное. 241-й полк при массированной поддержке артиллерии вышел из окружения. Снова был окружен и снова вырвался. Полк, в котором едва оставалось две роты, ни разу не сдал позиций под давлением врага и отходил лишь по приказу. «Передайте им, что они — герои», — сказал тогда Петров. Что он мог еще сказать? Не хватало слов, чтобы выразить удивление и восхищение такими бойцами.
А положение все осложнялось, враг просачивался, проходил, прорывался там, где защитников никого не оставалось. Так они захватили Аранчи, вбили глубокий клин в нашу оборону, так образовался опасный разрыв между 8-й бригадой и кавдивизией Кудюрова. Выправить положение могла только крупная боеспособная часть. Но ее не было, этой части, и пришлось отдать приказ, который уж не забудется, приказ № 0013 — об отводе части войск четвертого сектора на запасные позиции. И на юго-востоке противнику удалось продвинуться вперед. И новая беда — серьезно ранен командир 7-й бригады морской пехоты полковник Жидилов. Хорошо еще комиссар у него боевой — Кулаков, — уверенно вступил в командование. А то где бы брать нового командира? И снарядов совсем почти не осталось, и чем завтра отбиваться — неизвестно.
Он так и сказал Жукову на только что закончившемся совещании: мелкими инъекциями Севастополь не спасти, нужна серьезная и решительная помощь. Жуков согласился с такой категоричной оценкой обстановки. Даже более чем согласился. Оказалось, что им и Кулаковым уже отправлена телеграмма непосредственно Сталину, где прямо так и говорится: в таких условиях гарнизон Севастополя продержится не более трех суток. Немалой смелостью надо обладать, чтобы заявить такое товарищу Сталину. Смелостью и ответственностью…
Первое, что бросилось в глаза, когда Петров приехал на КП, — виноватое выражение лица начальника разведки Потапова. Это встревожило. Знал уже: чем важнее сообщение разведки, тем более виноватым казался Потапов. Такова уж была у него привычка, и никак изменить ее он не мог.
