Пока это - простая догадка. Ее предстоит либо подтвердить, либо опровергнуть. Трудно и то, и другое.
Смущало Андрея Ивановича и то, что в прошлый раз Василий Шемякин мигом сам прискакал в Москву, представ пред очи государя и митрополита, теперь же ни письма не шлет, ни сам не желает появляться. Похоже, упрятал голову под крыло, ничего будто бы не видит и не слышит. А может, и впрямь высоко нос задрал? Слишком высоко. Не замаран ли хвост?
Если положить руку на сердце, Андрею Старицкому никак не хотелось стать соучастником опалы храброго воеводы, волевого князя, но и лукавить при выяснении истины он тоже не мог. Не только ради торжества брата-царя, но и ради своего сына, которому нужен ли трон, обремененный междоусобицей?
Слишком долго князю Андрею задерживаться в Стародубе и Путивле не пришлось, главное узнано: королю Сигизмунду Василий Шемякин действительно писал, что, кстати говоря, и сам он не отрицал.
- Я его предупредил, - утверждал князь Шемякин, - что, если не прекратит он оплачивать крымцам их походы на русские земли, особенно Северские, будет иметь дело со мной!
Невероятное самовольство, непростительное. Князь удельный взял на себя то, что подвластно только одному царю. И все же не ради себя, а ради спокойствия отчизны, ради тишины на русской земле поступил так. Вот тут и ломай голову: винить или возносить князя?
- Мое слово не может быть окончательным, - как бы извинился Андрей Старицкий перед смелым и решительным князем, - без слова государя не обойтись.
- Стало быть, в Москву?! А там лучший исход - колодки! Думаю, не без ведома Василия Ивановича Стародубский послал на меня навет, тот за полусотню четей[135]перелога[136], которые считает своими, давно грозился уморить меня!
- Не кощунствуй, - осадил Шемякина Андрей Старицкий. - Брат мой никогда не играет в прятки. Он честно рассудит вас со Стародубским, а за письмо Сигизмунду либо взыщет, либо скажет милостивое слово, как сказал Хабару-Симскому за его самовольство в угоду державе.
- Сомневаюсь. Но делать нечего. Я понимаю, ты, князь, послан братом твоим за мною. Вези.
- И снова ты не прав. Я послан разрешить ваш спор, а заодно узнать, истина ли в доносе или навет. А твоя самовольная связь с Сигизмундом мною не может быть ни осуждена, ни оправдана. Я не желаю самовольничать и брать выше царя. Только поэтому говорю: едем в Москву.
- Гонец послан?
- Да.
- Стало быть, не избежать знатной встречи.
- Такая, какую мы с тобой заслужили.
Князь Василий Шемякин был твердо уверен, что его сразу же препроводят на Казенный двор, не сомневался в этом и князь Андрей, знавший, как ревниво оберегает брат свое единовластие; но, к удивлению обоих, государь самолично встретил Василия Шемякина и вполне радушно. Расспросив о делах в вотчине, о том, какие слухи доходят из Крыма, Польши и Литвы, пригласил в малую трапезную:
- В семейном кругу потрапезаем. Из гостей позвал я только митрополита.
О письме Сигизмунду - ни слова. Когда же сам князь Шемякин попытался было объяснить, ради чего писал польскому королю, Василий Иванович отмахнулся:
- Известили меня, что не ради корысти личной, а для пользы отчизны моей снесся с Сигизмундом, врагом моим.
Успокоил ли царь этими словами князя Шемякина, сказать трудно, а вот Андрея Старицкого навели они на грустные мысли: «Окует, поиграв в радушность. Не иначе. Отчего же сразу на Казенный двор не отправил? Зачем лицемерит?» Эти вопросы князь Андрей не задал брату ни во время трапезы, хотя моменты для этого были, ни после, когда его предположения оправдались.
У князя Шемякина своего дворца в Кремле не было его усадьба стояла на берегу Неглинки, поэтому он велел стремянным и путным слугам не расседлывать коней, а ждать его, пока он трапезует с царем. Когда же, насытившись и довольно наслышавшись лукавых слов, вышел он в сопровождении князя Андрея и митрополита на Красное крыльцо, то не увидел своих людей на том месте, где оставлял их.
- Куда запропастились?! - сердито спросил Шемякин. - Неслухи! Иль надоело при княжеском стремени?!
- За углом, должно быть, чтоб не мозолили глаза у Красного крыльца, - высказал предположение Андрей Старицкий, уже понимая, что сейчас князя Шемякина возьмут под стражу и отведут на Казенный двор и что слуги его давно уже там.
В самом деле, царь все обставил так, чтобы взять строптивого князя без лишнего шума. Если сразу объявить, что пойман он по воле царя и Господа, князь мог бы схватиться за меч, да и дружинников с ним хоть и пара дюжин, но все мужи крепкие - пролилось бы изрядно кровушки, к тому же и молва разнеслась бы по Москве с приукрасами. Теперь же - без риска. Стремянных рядом нет. Меч остался притороченным к седлу. Голыми же руками не очень-то посопротивляешься.
Неслышно подошел сзади сам дьяк Казенного двора и положил руку на плечо Василию Шемякину.
- Пойман, если ты князь Василий Шемякин, за измену и предательство, - произнес дьяк с торжественной строгостью привычные слова, добавив повелительно: - Следуй за мной.
Тут же, словно из-под земли, выросли справа и слева широкоплечие мужи и крепко взяли князя под локотки. Шемякин даже не трепыхнулся.
- Коварный лицемер! - процедил он сквозь зубы.
- Не злословь, раб Божий, - поднял перст митрополит. - По уму поступок царский. Сор из избы нужно выметать поганой метлой.
Лицо Андрея Старицкого вспыхнуло. Не от гнева за оскорбленного брата, а со стыда: получалось так, что он, князь, тоже участник коварства, вместе с царем и митрополитом. Однако он счел лучшим отмолчаться, даже не намекнул князю Шемякину на свою непричастность к случившемуся, словно в рот воды набрал, стыдясь не только за своего брата-царя, но и за себя.
Не упрекнул он брата, когда тот позвал их с митрополитом продолжать трапезу, покорно сел на свое место, не отказался осушить кубок, который Василий Иванович предложил выпить за избавление от остатнего удельного князя, чей род, сказал царь, многие годы мутил воду.
- Теперь спокойней станет и отчине, и душе моей, - закончил торжественно свою застольную речь Василий Иванович.
- Благослови тя Господи на долголетние благие дела, - молитвенно пропел митрополит, осеняя государя крестным знамением.
Князь Андрей молча выпил крепкого медового вина. Первым.
Разговор с братом у князя Андрея Старицкого состоялся через пару дней. Оставшись с ним наедине, Василий Иванович сразу спросил в лоб:
- Правильно ли я понял, что ты не разделяешь радость мою за удачное избавление от крамольника и строптивца?
- Отчего же.
- Иль я не вижу. Ты хитрить не умеешь. Ты весь тут, на ладони. Скажи откровенно, чем ты недоволен?
- Сразу надо бы по въезде в Кремль оковать.
- Согласен. Честней. А шуму сколько? Даже схитрив, молвы не избежали, а если бы со сварой? Никак ты, Андрей, не научишься державно мыслить. Ну, да ладно. Бог с тобой. Былое быльем порастет. Нам о завтрашнем дне нужно думать. О свадьбе моей. Через неделю, не позднее, зашлю сватов. Спросишь, отчего спешу? Нет у меня времени: послы едут к нам. И какие? Во главе их известный уже нам Сигизмунд Герберштейн[137]. Хитрая лиса. С ним ухо востро следует держать. Тем более что за его спиной император, его пославший. Вот я и хочу до их прибытия покончить со свадьбой и встретить посольство спокойно, чтоб не допустить никакой оплошности. Думаю, ты поймешь меня?
- Разве я не сказывал многажды тебе о моей полной поддержке всех твоих дел и замыслов?
- Не запамятовал. Сказывать-то сказывал, но отчего куксишься?
- Да нет. Это тебе так видится. Я всей душой с тобой.
Не мог князь Андрей пересилить себя и хоть бы чуточку приоткрыть брату душу, откровенно высказаться о своих терзаниях, о своих сомнениях и, возможно, предостеречь его от нечестности в делах как государственных, так и семейных. И делал это не только потому, что боялся откровениями навредить себе и сыну-наследнику, но еще и по складу характера, сложившегося с малых лет под влиянием матери. Мало приглядывал за Андреем отец, кроме не очень частых вечерних бесед, обойден был младший сын его мужским вниманием, вот и держался за материнский подол, видя, как она потакает мужу во всем, добиваясь своего хитростью. Повзрослев, он осознал, что ни к чему хорошему не привело потакание, одна промашка, и отец удалил от себя жену свою, которую, казалось, боготворил.
К разговору о судьбе князя Василия Шемякина братья больше не возвращались. Да и стоит ли о нем так много судить-рядить. Он - в цепях. Его пытают. Его удел - смерть в подземелье. И все это теперь шло по проторенному пути, вовсе не занимая царского внимания, да и всего государева двора. Отныне все жили подготовкой к предстоящей свадьбе.
Слуги продумали все до мелочей, определив время сватовства, назвав дружков и свиту княжне Елене. Не менялась определенная веками череда.
