- Уже благословил. Сказал твердо свое слово.
- Тогда - с Богом. Я всей душой с тобою.
- Спасибо, братишка мой любимый. Мало нынче кто говорит мне такие слова. Даже многие священнослужители, вопреки благословению митрополита Даниила, подняли лай. Особенно строптивится пустынник-инок Вассиан[129].
- Стоит ли обращать на него внимание? Он на тебя злобой и прежде кипел, и причина того злобства тебе хорошо известна.
- Еще бы. Неволей я его постриг, чтобы не стоял горой за Дмитрия, племянника нашего, которого отец наш, Иван Великий, не подумавши хорошенько, венчал на царство. Не переиначил же. А в силе - последняя воля завещателя.
- Да ему-то что до права? Ему, сыну князя Патрикеева, не очень уютно в келье, вот и злобится.
- Оно бы так, да Вассиан уважаем. С его голоса тявкают и другие. Всех в Соловки да на Белоозеро не спровадишь.
- А я все же советую тебе: не обращай на это внимания.
- Легко у тебя все, братишка. Князья да бояре тоже не все согласны. Верхнеокские побаиваются, что княжна Елена, став царицей, уговорит меня вернуть их под руку Сигизмунда. Открыто они не выступают даже на Думе, но меж собой разговоры такие ведут. Тайный дьяк меня не единожды извещал. Открыто против моего желания выступают только князья Шуйские. А их не один десяток. Знатные. Богатые. Их голыми руками не возьмешь. Еще неспокоен князь Семеон Курбский. Жалеет, видите ли, Соломонию. Хотел я оковать всех бунтарей, но, подумавши, не счел возможным строго карать. Предупрежу всех такой мерой: удалю от Двора князя Курбского. Надеюсь, поймут все остальные. Прикусят языки.
Тяжело вздохнув, царь опустил голову. Такое впечатление, будто не решается сказать самого главного. Голова все ниже, борода на груди распласталась, словно сдавливает ее своей тяжестью. Андрей же молча ждал, не решаясь ни задать вопроса, ни дать совета.
Поднял в конце концов царь Василий Иванович голову. Вздохнул, заговорил:
- Соломония по доброй воле не хочет пострига. Заупрямилась. Жаль мне ее, но поворота на обратное нет. Занозилась княжна Елена в сердце, спасу нет. Вынужден я Соломонию обманом увезти в Рождественский девичий монастырь. Завтра же. Инокиня будто бы хочет встречи с ней, обговорить благотворительные дела. Отошлю загодя туда преданного мне дворянина Ивана Шигону[130]. Он завершит дело. Не согласится Соломония добром, он применит силу. Но в Рождественском ее не оставлю, отправлю в Суздаль. А с братьями поступлю так: Юрия отправлю под строгий пригляд в его вотчину без права выезда. Для охраны оставлю там пару сотен детей боярских, его же дружину приму в свой царев полк, взяв с ратников присягу. Кто не захочет - вольному воля. Определю холопами в своих вотчинах. Но прежде того возьму Юрия к себе на свадьбу дружкой. Намеревался поначалу тебя, но, не обессудь, приходится неволить Юрия. А как свадьбу отгуляем, тут же его под охраной - в вотчину. Дмитрия пока намереваюсь словом угомонить, постращав, что и с ним поступлю так же, как с Юрием. Думаю, ты не расстроишься, если не станешь дружкой на моей свадьбе, уверен, поймешь меня и поддержишь.
- Безусловно.
- Завтра приди на выезд царицы Соломонии в Рождественский монастырь.
- Буду, если велишь.
- Велю и прошу по-братски.
Выезд царицы Соломонии ничем не отличался от прежних торжественных выездов из Кремля. Впереди полусотня детей боярских на буланых ногайцах, при колымаге[131] - белоснежные рынды на белых же конях; следом - с десяток-колымаг с боярынями; замыкает поезд еще одна полусотня детей боярских на вороных конях.
Провожающих - целая толпа. Думные бояре и дворяне почти все. Приказные дьяки - особняком. Тоже почти в полном составе. Все терпеливо ждали митрополита, чтобы получить от него благословение на выезд и на доброе благотворительное дело, ради которого и едет царица Соломония в девичий монастырь.
Князь Андрей и Дмитрий - в первых рядах провожающих выезд царицы. Молчат. Князь Андрей доподлинно знает коварный замысел, так торжественно обставленный, князь Дмитрий Иванович догадывается, что творится что-то неладное, но открыть свои подозрения младшему брату опасается. Да и позволительно ли здесь открывать рот: любое слово может быть услышано челядью, которая понесет услышанное, раздувая, наслаивая свои выдумки, - осерчает тогда брат-царь донельзя.
Молчат и все остальные провожающие. Тоже либо знают о коварстве царя-батюшки, либо недоумевают: чего ради ехать на поклон настоятельнице монастыря ради какого-то благотворительного дела, когда ее можно позвать в Кремль. На богомолье бы - иное вовсе дело. Но тогда отправляются в паре с супругом, как до этого всегда делалось. Не задашь, однако, никому вопроса, чтобы развеять сомнения. Поступки царицы столь же не подсудны, как и самого царя. Она все решает так, как ей заблагорассудится. Или как пожелает муж.
Появился митрополит с животворящим крестом. Осенив им Соломонию, произнес торжественно:
- Именем Господа благословляю тебя, царица любезная, на богоугодный путь.
Соломония поцеловала крест, вовсе не обратив внимания на последние слова митрополита, имевшие двойной смысл. Ей и в голову не могло прийти, что ее обманывают, готовят ей западню. Она спокойно села в колымагу, подсаженная ближними боярынями, и выезд тронулся к Фроловским воротам.
Толпа провожающих начала растекаться, и братья, Андрей с Дмитрием, остались одни.
- Похоже, долог путь будет царицы за стенами Кремля, - оглянувшись по сторонам, нет ли кого поблизости, проговорил со вздохом и не громко Дмитрий Иванович.
- Знаешь, брат, что я тебе скажу, - отозвался князь Андрей, - плетью обуха не перешибешь.
- Вроде бы ты прав, под угодничеством своим самовластцу ты ведешь всех нас троих к гибели. А то и четверых.
- Ну, хватил. Не слишком ли?
- Не слишком. Попомнишь мои слова, кусая локти.
Они разошлись по своим теремным дворцам, оставшись каждый при своем мнении. Оба считали себя правыми, уповая на обычное в таких случаях: жизнь рассудит.
Она и впрямь рассудит. Только когда ничего уже не изменишь. Но случится все уже без князя Дмитрия Ивановича. К нему приклеится какая-то зараза, и, помучившись, он почит в бозе. Не доживет он до трагической развязки.
В отличие от всех придворных, беспокоившихся о царице Соломонии, сама она была настроена благодушно. Дорогой она прикидывала, какой вклад может оставить в монастыре по просьбе настоятельницы, и получался он внушительным, представляла, как после ее благотворительности сестры во Христе восславят в молитвах ее добродетель, а монастырский хор возгласит многие лета и любимому супругу, царю всей России, и ей, его верной спутнице. «Может, Бог даст, и наследника вымолят…» - думалось царице.
Поезд встретила сама настоятельница. Перед воротами монастыря. Дети боярские спешились и с поклоном слушали ее приветственную речь, а когда Соломония направилась к калитке, они, будто невзначай, отгородили от нее всех сопровождающих, и так получилось, что в монастырский двор царица вошла лишь в окружении дюжины монахинь. Тут же за калиткой встретил ее думный дворянин Иван Шигона с десятком выборных дворян.
- А что здесь делают мужчины? - спросила Соломония, впервые почувствовав что-то неладное.
- Митрополит Даниил благословил. Отпустил грехи мои, повелев допустить мужчин в девичий монастырь.
- Кощунство.
- Верно. Но далее, сестра во Христе, тебя ждет не меньшее кощунство.
- Какое?! - воскликнула в полном замешательстве Соломония и, оглянувшись, поняла, что слуги остались за воротами монастыря, а с ними и ее охрана - дети боярские. Дошло до нее, что теперь она одна в руках этого самодовольного дворянина, которого она всегда недолюбливала, и он об этом знал.
- Тебе предстоит постриг. С благословения митрополита.
Похолодело все внутри. Какое святотатство! А Василий?! Так нежил в последнюю ночь, словно вернулся к ним медовый месяц. «Готовил кову, ласкал! Как назвать это?!» - подумалось с горечью.
Предательство, достойное проклятия!
Настоятельница тем временем елейно успокаивает:
- Мне жаль тебя, царица. Но на то воля Василия Ивановича, освященная митрополитом. Ради выгоды великой России, а значит, богоугодно. Со смирением прими судьбу, молитвами замаливая грехи наши земные, тяжкие.
- Будьте вы прокляты! - воскликнула гневно Соломония и, резко развернувшись, кинулась было обратно к калитке.
Она, наивная, считала, что ее возьмут под свою защиту и оградят от коварного насилия дети боярские, но и они, и ее сопровождавшие барыни уже успели отъехать от монастыря. Соломония этого никогда не узнает, ибо, по слову Шигоны, ее перехватила дюжая пара из выборных дворян, а сам он предупредил:
- Не дури, царица! По воле самодержца всероссийского мы поступаем, а не по своему усмотрению. Велю и тебе не перечить воле государя нашего и принять постриг со смирением и с молитвой Господу.
