седую бороду и пробормотал про себя: «Я содержу этот дом уже тридцать три года, и множество свадебных вечеринок приходит и уходит; в их длинных вереницах из фургонов, развалюх, детских колясок, концертов – весёлые и хохочущие процессии – Ха! – тут прямо-таки каламбур11! выскочило, как пробка. – Да, бывало и в тележках, запряженных волами, со всеми гирляндами; да, и однажды весёлая невеста была уложена спать на копне душистого свежескошенного клевера. Но такой свадебный приём как этим утром – почему-то столь же печален, как похороны. И славный господин Пьер Глендиннинг – жених! Ну, хорошо, это всё – чудеса. Я думал, что задавался этим вопросом, когда прошел пятидесятилетний рубеж, но всё ещё продолжаю об этом думать. Ах, так или иначе, но теперь я чувствую, как будто только что пришёл с церемонии опускания какого-нибудь старого друга ниже уровня дёрна, и всё ещё чувствую на своих ладонях раздражающие следы от шнура. – Рановато, но я выпью. Давайте посмотрим: сидр – кружка сидра – он резкий и колет, как шпора бойцового петуха, сидр – напиток в горький час. О, Боже! эти толстяки должны быть такими ранимыми и страдающими из-за чистой симпатии к другим. Ранимый, худой человек так не страдает, потому что у него не так много материала из-за покрывающей его тонкой кожи. Ну, хорошо, ну, в общем, хорошо, хорошо; из всех видов колик упаси меня от меланхолических; зелёные арбузы это самые зелёные вещи на свете!»
Книга XIV
Поездка и брошюра
I
Всем глубоким мыслям и их эмоциональным проявлениям предшествует Тишина, они же в ней и существуют. Это та самая тишина, которая предшествует ответу «Да» бледной невесты на торжественный вопрос священника «Берете ли вы мужья этого человека?» Также в тишине сжимаются супружеские руки. Да, младенец Христос появился на свет в тишине. Тишина – всеобщая святыня вселенной. Тишина – невидимое наложение рук Божественного Понтифика на мир. Тишина – одновременно самое безопасное и самое ужасное свойство природы. Она говорит о Скрытых Силах Судьбы. Тишина – единственный Голос нашего Бога.
Но не такова Тишина в августе, ограниченная большими и влияющими напрямую событиями. Как и воздух, Тишина проникает во всё сущее и создает магическую силу точно также, как во время того специфического настроя, который в начале поездки преобладает в окружающей уединенного путешественника обстановке, подобной той, где в невообразимое время, прежде чем появился мир, Тишина была погружена в раздумья над зеркалом вод.
Ни одного слова не произнесли обитатели повозки, пока она несла нашего молодого Энтузиаста, Пьера, и его скорбная вечеринка также неслась дальше через туманный рассвет в глубокой полночи, которая все еще охватывала, не отторгая, сердца старых лесов, прорезаемых дорогой уже весьма вскоре после отъезда из деревни.
Входя в экипаж первым, Пьер, чтобы удержаться на своем пути, оперся рукой на уютное место и пальцы его встретились с некими мятыми листами бумаги. Он инстинктивно сжал их; и тот же самый странный, охвативший его душевный настрой, который инстинктивно заставил его это сделать, также настоял на том, чтобы теперь заставить сохранить мятую бумагу в своей руке в течение часа и более в той замечательной напряженной тишине, которую быстрый экипаж проносил через сердцевину всеобщей неподвижной утренней тишины полей и лесов.
Его мысли были очень мрачными и дикими из-за того, что в его душе бушевали бунт, ужасная анархия и неверие. Этот современный настрой мог быть лучше всего уподоблен тому настрою, который – согласно необыкновенной истории, однажды рассказанной с кафедры божьим проповедником – вторгся в сердце доброго священника. В облачный воскресный полдень посреди торжественного собора этот священник занимался публичной раздачей причащенного хлеба к ужину, когда Первобытное Зло внезапно предоставило ему возможность запросто обсуждать Христианскую Религию. Вот таким сейчас было настроение Пьера: ему Первобытное Зло предложило обсудить возможность отказаться от своего Энтузиазма. Зло кричало на него и называло дураком. Но ревностной и серьезной молитвой – закрыв оба глаза, всё ещё держа обеими руками священный хлеб – набожный священник победил нечестивого дьявола. Но с Пьером дела обстояли не так. Нерушимый памятник его святой Католической церкви, нетленные библейские тексты, неизменная проницательность изначальных христианских истин, – они были неразрушимыми якорями, при помощи которых священник всё ещё держался за свою непоколебимую Судьбоносную скалу, когда внезапный шторм, поднятый Первобытным Злом, обрушился на него. Но Пьер – где мог он найти церковь, памятник, Библию, которые недвусмысленно сказали бы ему – «Продолжай; ты в Праве; я поддерживаю тебя на всем пути; продолжай» Поэтому различие между Священником и Пьером было таковым: у священника стоял вопрос, верны или неверны были определённые бестелесные мысли о нём, а у Пьера стоял вопрос, были ли правильными или неправильными определенные действия в его жизни. В этом небольшом орехе, подобно зародышу, лежало возможное решение некоторых головоломок, а также открытие дополнительных и еще более глубоких проблем, вытекающих из решения первых. Эта истина находит своё подтверждение в прошлом, когда некоторые люди отказывались разрешать какой-либо существующий вопрос из-за страха создания для себя ещё больших трудностей на пути его решения.
Теперь, когда Пьер думал о волшебном, жалобном письме от Изабель, он вспоминал божественное вдохновение того часа, когда героические слова вырывались из его сердца – «Успокоит тебя, поддержит тебя и бороться за тебя будет твой внезапно признанный брат!» Эти воспоминания сами собой развернулись в его душе с гордым ликованием, и из-за вида таких великолепных знамен Достоинства, косолапое Первобытное Зло, испытывая тревогу, плелось вдалеке. Но теперь к нему пришел страх из-за фатального разрыва с матерью; он снова услышал запретные для сердца слова – «Под моей крышей и за моим столом тот, кто был когда-то Пьером Глендиннингом, никогда более не появится», и вспомнил упавшую в обморок в своей белоснежной постели безжизненную Люси, лежащую перед ним, словно обернутую отраженным эхом своего собственного мучительного вопля: «Моё сердце! моё сердце!» Затем такое же быстрое возвращение к Изабель и неописуемый ужас от всё ещё недостаточно хорошо осознанной, заново нарождающейся смеси эмоций, обращенных к этому таинственному существу. «Ло! Я оставляю трупы везде, где хожу!» – стонал про себя Пьер – «Может ли тогда моё поведение быть правильным? Ло! Из-за своего поведения я, возможно, кажусь совсем ненормальным и проклятым, и столь ненормальным, которому, как говорит Священное писание, возможно, никогда не будет прощения. Если трупы позади меня, а последний грех впереди, то как тогда моё поведение можно считать правильным?»
В таком настроении тишина сопровождала его, и первые видимые лучи утреннего солнца обнаружили его в этом том же самом настроении и поприветствовали. Волнение и бессонная ночь уже прошли, и необычное успокоение от тихого, оставшегося позади мучения, сладкая неподвижность воздуха и монотонное, подобное качающейся колыбели, движение экипажа по дороге воздействовали как бодрящий и освежающий ночной душ; они оказали нужное влияние на Изабель и Делли – крепко спящие, с закрытыми лицами, сидели они, склонившись перед взором Пьера. Крепко спящие – так и не осознавшие, о нежная Изабель, о несчастная Делли, что ваши скорые судьбы я несу в своей собственной!
Внезапно его печальный взгляд, падавший все ниже и ниже при разглядывании этих магически застывших людей, упал на его собственную сжатую руку и остановился на его колене. Небольшой кусочек бумаги высовывался из-под ладони. Он не знал, что это, или откуда он взялся, хотя сам закрыл его собственной рукой. Он поднял руку и, медленно убрав пальцы и расправив бумагу, развернул её и тщательно разгладил, чтобы посмотреть, что она из себя представляет.
Это была тонкая, изодранная, похожая на вяленую рыбу вещица, со стёршимся текстом на непрочной, среднего качества, бумаге. Она оказалась вводными страницами некой погубленной старой брошюры, содержащей примерно одну
