Бродячие лицедеи, все лето слоняясь по городам и селам, зимой учились в «киевских Афинах», в подлинной Академии, которая стала в ту пору светочем науки для всего восточного и южного славянства и в то время уже воспитывала не только богословов, но и математиков, астрономов, ботаников, ученых, что возвеличивали славу всей Славянщины.
В этой-то Киево-Могилянской Академии спудеи и показывали свои школьные представления, а иные, более шустрые, чтобы заработать на хлеб, пускались на время летних каникул в далекие и небезопасные странствования по неспокойной Украине, заходя порой на просторы Белой и Великой Руси.
А что же они могли показать голытьбе, ремесленникам и гречкосеям, наймитам и крепостной челяди — своим зрителям, эти бродячие комедианты и штукари?
То, что по праздникам они представляли у себя, в киевской Академии?
Нет, конечно!
Тут нужен был не школьный, не книжный, не мертвый язык, а язык человеческий, понятный на Украине простым и непростым зрителям. Родная речь! Язык простого люда. Живой и неисковерканный.
Во многих книгах, и в церквах, и в школах, и в быту неустойчивой части тогдашнего панства (которое порой легко ополячивалось и окатоличивалось), и в обиходе живучего репейного племени писаришек — всюду, кроме тьмы-тьмущей простого люда Украины, народный язык претерпевал небрежение и уродование, приходил в упадок от натиска иноземщины (польской, немецкой, мадьярской, турецкой), от поповской замысловатости, от канцелярского омертвения…
И бродячие лицедеи — не только потому, что любили они свою родную речь, а еще и потому, что им ведь нужно было привадить зрителя, — чтоб заработать на хлеб! — вынуждены были прежде всего обратиться к языку народа, к слогу мужицкому, к соленой козацкой шутке, — и не она ли это, не родная ли речь, приводила на представления весь мирославский базар, живая струя украинского языка, сверкающего всеми красками и переливами даже в устах киевских спудеев, испорченных греческой, латинской и церковной книжностью, не сила ли простого человеческого языка, который выстоял в веках и на котором так весело, отбрасывая всяческие школьные и канцелярские правила, очень просто болтали эти бродячие лицедеи?
Они, конечно, не знали — ни Прудивус, ни его товарищи, — не знали тех добрых слов, какие лет за сто перед тем провозглашал с подмостков один замечательный артист, итальянец Беолько (Рудзанте), предшественник прославленного театра комедии дель арте:
«Я — истинный падуанец и не отдам своего языка и за две сотни языков флорентийских… Кое-кто, видите ли, хотел, чтобы я переменил свой язык и разговаривал с вами на тосканском или флорентийском, или я уж не знаю — на каком еще… Представьте себе! Неужели было бы лучше, если б я, падуанец из Италии, стал немцем или французом?»
Они этих слов, разумеется, не знали, мирославские лицедеи, Тимош Прудивус и его товарищи, но поступали и думали так же, и никто не станет утверждать, что было это иначе, как никто и не докажет нам, что не существовало в те поры украинского народного театра, который был, вполне возможно, именно театром импровизации, ибо нельзя же оспаривать вероятности его существования в тогдашних украинских городах только потому, что из века в век гибли и гибли — в пожарах беспрестанных войн, восстаний, оккупаций — создания украинского зодчества, сокровища живописи, литературы, быта, украинского народного духа, а среди них и богатства стародавнего театра Украины, о котором мы теперь так мало знаем.
О существовании театра импровизации мы ничего не вычитали в архивных бумагах, но это еще не значит, что такого зрелища на Украине вовсе не было.
…Так вот же оно, вот… глядите!
51
Тимош Юренко, сын гончара Саливона Глека, прозванный Прудивусом, появлением своим на подмостках помаленьку успокаивал неугомонную людскую стихию, имя коей — базар.
На человеческом базаре, как на птичьем, тишины не бывает.
Необходимо какое-либо происшествие, беда какая, а то и кровь даже, чтобы зажать рот, или, как говорил пан Пампушка, заткнуть глотку, засупонить пасть, вот этой по-базарному крикливой толпе.
Нужна была, пожалуй, некая нечеловеческая сила, чтоб разом умолкли тысячи голосов, но такой мирной власти над базаром ни у кого доселе не бывало.
Этот осоподобный спудей, волшебник какой-то, упал, что камень, в бурное базарное море, и непостижимая тишина стелилась, расплываясь от него кругами, как по воде, шире да шире, дальше и дальше — не по всему ли базару? — притягивая все больше и больше зрителей, лишая желанного барыша всю ораву купцов и торгашей.
В тот день ожидал представления весь город, и мирославцы видели на подмостках уже не Прудивуса, а Климка, наймита, сорвиголову и голодранца в лохмотьях, на коих было больше дыр, чем заплат, в драной смушковой шапке, уже знакомый зрителю образ, который переходил из представления в представление, герой, коего за последние недели успела полюбить нехитрая толпа.
И так полюбила, что резчики да гончары (кроме, конечно, сестры Прудивуса Лукии и отца его, Саливона Глека) продавали уже на базарах деревянные, глиняные, а то и стеклянные, очень смешные подобия Климка-Прудивуса, гибкого усача, похожего на ангела, растянутого чертями в длину, мудрого и простодушного, остроумного и печального, — штукаря, озорника и шутника.
Он был извечным наймитом, этот из моря житейского добытый горемыка Климко.
Всегда голодный, но веселый, сей бродяга досыта нахватался тумаков, а теперь, битый, и сам раздавал тумаки, всем от него на подмостках перепадало — и трусам меж козаками, и писарям с писарчуками, и попам, и лежебокам, и арендаторам с корчмарями, своей и чужой веры шляхтичам и всяким предателям да отступникам, и самому гетману Одпокрылу, а прежде всего — хозяину Климка, пану Стецьку, который, как всякий круглый дурак, считал себя умнее всех, всех поучал, на всех орал, и люди всегда радовались, что мудрый бывалец Климко потешается над знатным богатеем, глупым паном Стецьком.
Вот и переводили бродячие комедианты из спектакля в спектакль Климка и Стецька, меняя обстоятельства, жизненные мелочи, но не характеры: то Клим был наймитом на хуторе Стецька-живоглота, то работником у богатого Стецька-бондаря, то водоносом у Стецька-цирюльника, а то превращался в пономаря, донимавшею до печенок Стецька-попа, коего всегда изображал толстенный лицедей Данило Пришейкобылехвост, тот пронырливый дяденька с белолобым бычком, похожий на пана Пампушку, который так долго покупал у Лукии самую большую макитру.
Каждодневно показывалось новое представление, и зрители со всей Долины поспешали на мирославский базар подивиться новым бедам Климка-Прудивуса, и Тимош Юренко, сын Саливона, уже и по ночам не спал, выискивая новые и новые повороты судьбы для лукавого наймита. Иной раз Климко попадал в крепостные к польскому шляхтичу, а то в неволю к татарскому мурзе, а то в прислужники к корчмарю-еврею, а то и в рабство к своему же украинскому панюге, а когда, недели за две до войны, у Прудивуса не стало сил и находчивости и когда он объявил (хотя смерть, как законная жена, суждена каждому только от господа бога), что на завтрашнем представлении Климко наконец должен-таки дать дуба, простой люд всего города Мирослава взбунтовался.
