Бросив на Пришейкобылехвоста лукавый взгляд, Тимош Прудивус улыбнулся, но смешинку спрятал, ибо действие должно было вот-вот начаться, и он положил на пол свою прыгающую торбу, смешливо наблюдая, как Стецько спускает с плеча тяжелый и большущий мешок, который он еле приволок сюда.
Тимош Прудивус хорошо знал неверную душу товарища, его норов на подмостках, меру его лицедейского уменья и дарования. Он партнера недолюбливал, ибо сей кругленький спудей, назойливый, пронырливый, был скряга и стяжатель, потому-то и нес у лицедеев обязанности скарбничего, добытчика и кормильца, и кичился своей должностью, пытаясь подавить превосходство Прудивуса, — вот они и не ладили не только на подмостках, но и дома, во дворе Насти Певной, где поселились при шинке, и это служило причиной того, что Климко потешался над паном Стецьком и подстраивал товарищу нежданные для партнера презабавные пакости — с особым удовольствием, и Данило всякий раз, не ведая заранее, что ему сегодня готовит Прудивус, от страха перед ним дрожал, как телячий хвост.
Краткий миг молчания перед началом действа миновал, и Климко-Прудивус, искоса глянув на свой подпрыгивающий мешок, в коем что-то люто барахталось и мяукало, низко поклонился мирославцам.
2
— Живы ли, здоровы, люди добрые? — нечеловеческим басищем проревел Прудивус.
— Живы ли? — учтиво повторил, обращаясь к толпе, и Данило Пришейкобылехвост, но поклонился одному пану Пампушке, коего он только сейчас заметил, еще не сознавая своего сходства с ним, и сразу испугался: не влипнуть бы с этим паном обозным в какую беду.
Но пан обозный, как обычно бывало, отвернулся, не ответив.
А Климко переспросил:
— Жив ли? Ни туда ни сюда. Как у черта на рогах…
— Не у т-т-тебя, хам, а у п-п-пана спрашиваю, — заикаясь, как ему и велел Прудивус, уже напуганный недобрым предчувствием, огрызнулся пан Стецько.
— Я сам себе пан, — засмеялся Климко и сунул руки в карманы рваных штанов.
— Ты, хам, пан себе, а я пан — тебе, — назидательно и не без гонора сказал Стецько. — Вот почему т-т-ты должен меня слушаться, хлоп. Ты — меня!
— Слушаться так слушаться, — смиренно согласился Климко и, затевая, видимо, какую-то пакость, аж задрожал, даже в глазах чертики забегали, даже преогромные усищи ощетинились, а его лицо, гибкая фигура и все в нем было таким человечным и для ока зрителя приятным, что каждому хотелось, чтоб глянул лицедей и на него, и на меня, а то и на вас, мой строгий читатель. — Приказывайте, милостивый паночку! А? — И Климко поклонился пану Стецьку, скинул драную шапку-бирку, что «травой подшита и ветром подбита», и спросил: — А вам не жарко?
3
— Ж-ж-жарко, хам, — утирая катившийся градом пот, ответил пан Стецько.
И, переведя дух, приказал:
— В-в-возьми-ка, х-х-хам, э-э-этот м-м-мешок на плечи! — и указал на свои огромнейший мешок. — Только не лапай.
— У меня есть что нести, — и Климко, наклонясь, пощупал свой мешок, который, ни на минуту не утихая, прыгал и мяукал.
— Бери, бери! — рассердился пан Стецько. — Не носить же мне тяжести самому.
— Так ты еще и лодырь?
— Я — пан, — пожал плечами Стецько. — Возьми, возьми!
— Я ж тебе не холоп.
— Ну так работник.
— Я не нанимался к тебе.
— Вас и черт не разберет: все вы драные, все голодные, все злые. Так вот я и не знаю, крепостной ты или наймит.
— Ни то ни се.
— Я, может, и нанял бы тебя, да не знаю твоего норова. Ты смирный?
— Сметана отстоится на голове, такой смирный.
— Тогда бери мешок.
— Неужто я уже нанялся?
— Все равно. Я — пан. А ты — хам! Вот и хватай мой мешок. Тащи! — И только тут почтенный пан Стецько заметил, что в мешке у Климка барахтается что-то живое. — Что там у тебя? — любопытный ко всему, спросил он.
— А ты купи.
— Что купить?
— Кота в мешке.
— А ежели это не кот?
— Мяукает. Разве не слышишь?
— Не слышу.
— Ты и не можешь слышать: ведь это лисица.
— Живая?
— Живехонькая.
— Рыжая?
— Рыжохонькая! На шапку…
— Мне как раз и надо — на шапку, я свою сегодня потерял… А без шапки козаку не прожить. Покупаю!
Но тут кот в мешке, того не ведая, что он уже не кот, а лисица, из коей должны сделать шапку, страшно замяукал и испортил Климку выгодную сделку.
— Мяукает твоя лиса, — радуясь своей проницательности, отметил пан Стецько.
— Мяукает, — не спорил Клим. — Ежели не хочешь купить, давай меняться! — И Климко, принюхиваясь да приглядываясь, хотел было пощупать большущий мешок пана Стецька. — Так меняемся?
— Что на что?
— Так на так! Мешок на мешок.
— Мой ведь больше! — И Стецько предостерег свистящим шепотом, ибо Клим протянул было руку, чтоб пощупать его большущий мешок. — Не трожь ее!
— А что так?
— Она спит! Не разбуди…
— Кого?
— Мою с-с-с… с-с-с-с… с-с-с-с-с…
— Свинью?
— Мою с-с-с… с-с-с-с…
— Собаку?
— Нет! М-м-мою с-с-с… с-с-с-с…
— Свекруху?!
— Сдурел! Нет! Мою с-с-с-с-с-с…
— Сестру? Сковородку? Скрипку? Сермягу? Сваху?
— Не дай бог!.. Ну как ты не понимаешь: я тащу в мешке мою собственную… — И снова начал заикаться — С-с-с-с…
— Самку? Синицу? Сатаницу?
— Но дай же мне с-с-сказать! С-с-с-с-с-с…
— Ты всегда так заикаешься?
— Нет.
— А когда?
— Только когда г-г-говорю…
И все это было так смешно, что и Михайликова матинка, и тот белокурый москвитянин со своей хорошенькой женушкой, да и все мирославцы, кроме разве Михайлика, ибо он был сызмальства неулыбой, все зрители изнемогали от хохота.
— А почему ж ты заикаешься? — допытывался далее Климко.
— С-с-спешу. Вот почему!
— Куда ж ты спешишь?
— Не к-к-куда, а спроси: от-т-ткуда?
— Откуда же? А?
И пан Стецько, кинув оком туда-сюда, оглянувшись, испуганно зашептал:
— С войны.
— И что там?
— Сам видишь, шапку потерял.
— Как потерял?
— Не спрашивай.
— Почему не спрашивать?
— С-с-с… с-с-с-с…
— Страшно там?
— Кто тебе сказал? Кто тебе сказал? Это мне — страшно? Мне? Мне? Вот я им, этим проклятущим однокрыловцам, вот я им п-п-покажу… вот я им…
— Спешишь опять туда?
— Куда это «туда»?
— Да на войну же.
— Зачем?
— Воевать.
— А я им отсюда, я им отсюда…
— На печи баба храбра. А?
— Но там уж очень с-с-с… с-с-с-с…
— Стреляют?
— Ого!
— Как же тебя не убили?
— А перед кем я провинился?
— Трусов убивают всегда прежде всех. А ты уверен, что тебя не убили?
