Вот именно. Галатея! Статуя, которую оживил силою своей любви создавший ее Пигмалион. А он не смог. Не смог…
Статуя. Кукла! Стан серебряный, волосы золотые – сердце каменное. А может быть, сердца и вовсе нет.
Но он вспомнил, как бились их сердца, прижатые друг к другу так близко, что ни ветру, ни лучу не проскользнуть меж ними было… И короткий, мучительный стон, исторгнутый самой глубиною души, сорвался с его крепко стиснутых, твердых губ.
– Простите, синьор…
Лоренцо вскинулся, мгновенно приняв привычно-надменный вид, и неприязненно взглянул в близко склоненное к нему лицо:
– Что вам угодно?
При виде столь мгновенного преображения этих черт, только что искаженных страданием, а теперь неприступно окаменевших, незнакомец даже отпрянул, и его лицо приняло растерянное выражение.
– Что вам угодно? – повторил ледяным голосом Лоренцо, и незнакомец сконфуженно махнул рукой:
– О нет, ничего. Извините великодушно. Просто мне почудилось, что вам нужна помощь!
– Что-о?!
Лоренцо вспыхнул. Стыд от того, что кто-то увидел его в минуту слабости – постыдной слабости! – и мало того, осмелился выразить непрошеное сочувствие, помутил ему рассудок, и не было ничего, кроме гнева и презрения в его глазах, уставившихся на незнакомца.
Не венецианец, сразу видно: слишком яркое, свежее лицо, не тронутое обычной оливковой бледностью. Что-то знакомое в этой свежести, что-то знакомое, щемящее… И даже вовсе не итальянец: совсем другой тип, волосы светлые, глаза широко расставлены – помилуйте, настоящие синие глаза! В голосе явствен чужеземный акцент: слишком твердо, резко разделяет певучую итальянскую скороговорку. Hемец! Может быть. Правда, у немцев грубее черты, в них больше жестокости. А этот человек, при всей своей мужественности, весьма красив – вон как восхищенно поглядывают на него портовые девки! Конечно, с таким станом да с такими глазами он произведет фурор и в светских гостиных. Одет-то он как раз так, что не по кабакам бы шляться в этаком камзоле!
Лоренцо дернул углом рта. Вот и хорошо. Значит, бросившись на новичка, общественное мнение быстро забудет о предполагаемой женитьбе Лоренцо Анджольери на Лючии Фессалоне.
Лючия! Ну конечно, у нее было такое же словно бы изнутри светящееся лицо, когда ее привез Чезаре! Помнится, он тогда еще изумился, как преобразили ее прежде бледное, настороженное лицо всего несколько недель, проведенных в северной стране. У нее появился такой доверчивый взгляд… в нем словно бы играла затаенная улыбка. Так же смотрит и этот незнакомец.
Лоренцо сейчас испытывал одно желание: ударить его ножом, но вместо этого проговорил вполне вежливо:
– Ничего, синьор. Со мною ничего, саднит старая рана, не больше. А вы, я вижу, не здешний?
Он сам не понимал, что вынуждает его быть сдержанным и почти приветливым. Это было некое непостижимое, вещее чувство…
– Вы правы, сударь, – кивнул незнакомец. – Я прибыл час назад. Багаж мой отправлен в отель, а я заглянул сюда по пути.
– Питаете пристрастие к дрянному вину? – не удержался от колкости Лоренцо – и тотчас был вознагражден:
– Полагаю, как и вы, сударь.
– Я здесь по необходимости, – буркнул Лоренцо.
– Я тоже, – кивнул незнакомец. – Я хотел кое о ком навести справки.
– Шпионите? – недружелюбно пробормотал Лоренцо, едва сдерживая новый прилив раздражения. Он и сам не понимал, что было в этом человеке такого, злившего его до исступления. На миг Лоренцо почти с вожделением возмечтал: вот бы вызвать его на дуэль и ощутить, как шпага входит в сердце, увидеть, как мертвенной бледностью покрывается лицо, закатываются глаза… По вспышке в синих глазах он понял, что незнакомец тоже не прочь позвенеть острой сталью, однако он изначально был менее обозлен, чем Лоренцо, а потому нашел силы ответить вполне миролюбиво:
– Вы, кажется, нарываетесь на ссору, господин? Что же, охотно отзовусь, хотя и не постигаю, с чего это вас так разбирает. Однако же у меня неотложные дела в Венеции, и вашей милости я смогу уделить внимание лишь после того, как их улажу.
– Очевидно, в моих интересах, чтобы вы уладили их как можно скорее, – усмехнулся Лоренцо, силясь с прежним отвращением глядеть на этого человека, который почему-то нравился ему все больше и больше. – Не могу ли оказать вам содействие? Я хоть и не коренной венецианец, однако прожил здесь изрядно времени и кое-кого в этом городе знаю.
– Коли так, не знаете ли вы и господина, именующего себя Лоренцо Анджольери? – осведомился синеглазый. – Я, видите ли, прибыл из России… О господи, синьор, что с вами?!
***
Если бы в этот миг Лоренцо дважды ударили по голове тем молотом, которым на Башне часов отбивают время, он, чудилось, не был бы столь ошарашен. Болезненная судорога свела его враз оледеневшее лицо, как если бы вся кровь вдруг отхлынула от головы и прилила к сердцу. Из России! Ищет его, его самого!
Вмиг все стало ясно, мучительно ясно. Это любовник Лючии. Она завела его, пока была в Московии, и вот он приехал за нею. Лючия, очевидно, назвала ему имя Анджольери, своего врага, и этот русский правильно рассудил, у кого ее искать. Ну что же, Лоренцо может ему сказать, где Лючия. А может быть, даже показать? Может быть, отвезти туда, где она заперта вместе со своим покровителем, – и добавить в компанию синеглазого красавчика?
Он с ненавистью смотрел на твердые губы, вглядывался в холодноватые прищуренные глаза. А что, интересно бы знать, она также тихо стонала, уткнувшись в его грудь? И сквозь сон прижималась теплыми губами к его плечу?..
Чудилось, не рукой, а сердцем выхватил он шпагу и с силой послал ее в грудь противника! И был ошарашен, встретив на полпути его клинок.
Траттория огласилась изумленным воплем присутствующих. Девки бросились по углам. Моряки и рыбаки, прочий сброд мужского пола споро очистили от тяжелых лавок побольше места и с азартом принялись наблюдать, криками подбадривая Лоренцо, в котором сразу признали своего. Иноземцу, понятно, не приходилось рассчитывать на поддержку.
Хозяин с привычкою отчаяния перехватил мальчишку, нагруженного подносом с винными кружками, и быстренько помолился Мадонне, чтобы разошедшиеся синьоры не побили полных бутылок. Пустые – ладно, бес с ними. Пусть бьют!
Шпаги скрестились, и Лоренцо с первых ударов понял, что с этим русским придется повозиться. Пусть он прихрамывает, но так ловок и проворен, что любому здоровяку даст фору. Сколько продержится против него Лоренцо? А может, и вообще не стоит защищаться?.. Но что бы он ни думал, ослабев от боли, пронзавшей душу, а тренированные руки и тело делали свое зловещее, лязгающее, грохочущее, смертоносное дело, в то время как взгляды, исполненные ненависти, скрещивались не менее грозно, чем шпаги, и задыхающиеся, короткие реплики разили больней лезвий, ни одно из которых, кстати, еще не достигло цели.
– Значит, это вы! Ты – Анджольери! Как я сразу не догадался, увидев твою звериную рожу!
Русский отшвырнул острие, грозившее проткнуть его левый глаз.
– Когда-то этот зверь очень нравился твоей потаскухе!
Лоренцо чудом отбил клинок у самого горла.
– Заткнись, не то я сам заткну тебе глотку. Где она? Что ты с ней сделал?
– Тебе описать подробно, ночь за ночью, что я делал с ней? А не хочешь знать, что она делала со мной? Это куда забавнее!
Клочки черного бархата взлетели в воздухе, иссеченные скользящим ударом, и Лоренцо простился со своим камзолом.
– Ты насиловал ее! Она говорила, что ты зверь, скот!
Белая рубашка русского оказалась располосована от шеи до пояса крест-накрест, и Лоренцо взъярился еще пуще оттого, что клинок на волос не достиг живого тела.
– Не думаю, что наша шлюха стоит дороже моего бархата и твоего батиста. Цена ей – медное сольди в базарный день. Может быть, бросим монетку, кому она достанется?
Чудилось, эти слова, эти безразлично-ядовитые слова выплевывал кто-то другой. Лоренцо слушал их с изумлением и отвращением постороннего и понимал, почему синие глаза русского высветились от ненависти и сделались подобными серой холодной стали.
– Довольно, ни слова больше о моей жене!
Его жене?.. Лючия – замужем за ним? Но ведь он, Лоренцо, тоже хотел жениться на ней!
Шпага дрогнула, рука повисла, и острие враждебной шпаги прочертило кровавую полосу наискось через грудь Лоренцо.
Он шатнулся. Как назло, единственный неубранный табурет попал под колени, и Лоренцо тяжело рухнул на него, заваливаясь на стол.
Зрители взревели.
Одно дело – глазеть на красивое сражение, совсем другое – видеть поражение соплеменника.
– Наших бьют! – проревел какой-то детина слова, понятные на любом языке без перевода, и толпа ринулась к победителю.
Тот отпрянул, выставив шпагу, острие которой, грозно поблескивая, почудилось вдруг опасным змеиным жалом. Это зрелище на миг охладило порыв возмущения, но этого мига хватило человеку, принадлежавшему к нации, которая, как ни одна другая, знакома с неистовством толпы, чтобы оценить свои шансы – и предпринять достойное отступление под напором превосходящих сил противника.
