За три дня оскорбленная анестезиолог так и не появилась, возможно, ходила другой дорогой…
И в этот раз он бродил неподалеку от домов, дышал, вдыхал весенние запахи и, когда вместе с сумерками дети разбежались по домам, на площадке появился хирург с кошкой в руках. Он прогулялся по периметру, потом забрался под грибок, отпустил кошку и долго сидел, озираясь. Поковырял песок носком, что-то начертал, затем подобрал детский совок и стал зачем-то копать норку. Через некоторое время он огляделся, встал на колени и работа пошла. У дома зажегся фонарь, и его отблески доставали детскую площадку, высвечивали фигуру подполковника, но что он там делал, было не разглядеть. Видимо, он отрыл глубокий и длинный подземный ход и так увлекся, что сам его же и обвалил, однако не расстроился, дорушил остатки, отыскал ведерко, принес воды из лужи и, смочив песок, стал лепить из него крепость или замок — в общем, нечто высокое и угловатое. Еще через десять минут хирург больше не озирался, ползал на коленях вокруг своего строения и что-то подкапывал, прилеплял, подрезал щепочкой, любовался и часто швыркал носом.
Должно быть, строительство подходило к концу, когда к хирургу на спину вскочила кошка. Увлеченный игрой, он попытался стряхнуть ее на землю — она царапала сквозь тонкую майку, — сказал приглушенно:
— Федора, брысь! Не мешай!..
Кошка прыгнула с его плеча, развалив песочный дворец, на столб детского грибка. Подполковник, стоя на коленях, секунду смотрел перед собой и вдруг всхлипнул, размазал по липу грязь выпачканными в песке руками.
— Гадина! Ух ты, гадина!
Вскочил, отодрал перепуганную животину от столба и стал пихать головой в ведерко, потом вмял в песок, навалил его сверху, почти похоронил на месте разрушенного замка, но кошка вырвалась, заорала, а хирург схватил палку и помчался догонять ее.
В тот вечер Шабанов застал кадета пьяным. Похоже, Скалозуб только что ушел, а Олег убирал остатки богатого пиршества. Три пустых бутылки из-под коньяка валялись на полу и две початых стояли на столе среди россыпи фруктов. Увидев Германа, товарищ Жуков заблажил, полез обниматься.
— Герка! Мать ее!.. Гуляем! Сегодня гуляем до утра!
Стал разливать коньяк и пилить ножом твердый и ускользающий лимон.
— Что будет утром? — хмуро спросил Шабанов. — Головка вава, во рту кака…
— Нет, ты стал невыносимый! Ворчишь, как старый дед! Ты зануда, Шабанов, понял? Натуральный зануда!.. Наплевать, что будет утром! Сначала бы спросил, по какому поводу я надрался. А повод серьезный, не пьянки ради… Скажу тебе, Харин — мужик во!.. Ну, давай, выпьем и расскажу.
— Нет, ты окончательно испортился, — продолжал он, после того как выпил и, откусив от лимона половину, прожевал не поморщившись. — Как вернулся… оттуда, будто тебя подменили. Был нормальный мужик, компанейский…
— Давай про тебя поговорим, — предложил Шабанов. — По какому поводу надрамшись?
— А!.. Да, слушай. Самое главное — мы с тобой без пяти минут летаем. Все! Ты понял? В госпитале Харин вопросы порешал, в округе договорился лично с командующим. Еще с Ужниным согласует, чисто формально… и мы выруливаем на старт. Нет, ты понял, да? — он растопырил руки и полетел по палате, загудел, как на форсаже. — Мне конечно, придется проходить предполетную, на тренажере, на спарке, как молодому. Все-таки два года ползал по земле… А ты можешь сразу на взлет. Ну, с Ужниным разок прокатишься в зону, для понта… Так ты понял, по какому случаю гуляем?!
Он щедро налил коньяку, схватил рюмку, но вдруг сел, будто под коленки ударили. Заплакал, зарыдал в голос и трясущейся рукой расплескал половину. Когда отец Шабанова, напившись, начинал плакать — а это случалось довольно часто, матушка говорила, мол, это не он плачет, это вино в нем бродит и в слезу перегоняется…
— Да ладно тебе, — обронил Герман. — Увидит еще кто…
— Пусть видят, — шепотом произнес он, сдерживая дыхание и роняя слезы в широкую рюмку. — Митрич всегда на виду… Они поймут. С меня клеймо сняли. Черное тавро стерли!.. Это слезы счастья, Гер. И так хочется напиться!
— Они у тебя в рюмку льются.
— Ну и пусть! Это радость со слезами на глазах… — Я подумал, ты женишься на Катерине…
— Ну да, и женюсь! — вспомнил товарищ Жуков и перестал плакать. — Столько сразу обрушилось — не верится… А, и еще! Ты в свою эскадрилью возьмешь? К себе в пару? Я уж привык твой хвост прикрывать…
— Курочка в гнезде, а яичко… знаешь где?
— Все железно! Сам полковник Харин сказал. Он весь округ вот так держит! — кадет показал кулак с зажатым лимоном — капал сок. — Через него идет вооружение, техника, горючее… Не колбаса, не шмотье — топливо, Герка!.. Стоп! Я должен взять с тебя слово. Ты больше про… НЛО, про всякие летающие тыквы нигде ни гу-гу. Под пистолетом, понял? Обязательное условие. Иначе нас не вытащить… Ты нигде не был, ничего не видел.
— Но я был… И видел. — Шабанов поднял рюмку. — У нас есть будущее! За него.
— За будущее выпью! — кадет замахнул то, что не пролил. — Наполовину со своими слезами! Соленый коньяк!.. Теперь забудь и не вспоминай.
— Не забуду… Никогда.
— Пожалуйста! Сходи с ума и дальше. Но не вспоминай вслух.
— Ты же знаешь, на себе испытал. Это не сумасшествие…
— А что еще? Натуральные галлюцинации, вызванные сильным нервным стрессом. Нашим верующим дедам черти чудились, нам, безбожникам — летающие тарелки.
— Кто такое сказал? Полковник Харин?
— Я сказал!
— Товарищ Жуков, ты или в звезду, — сказал Шабанов и стал раздеваться. — А я пошел спать. И летать совсем не хочу. Меня сейчас будет тошнить от запаха керосина. Все, я отлетался. Если только на махолете…
— Что ты вдруг крыльями-то захлопал? Обиделся, что ли?
— Мне ничего не чудилось. И буду я вспоминать вслух. Очень громко! Кричать буду!
— Ты передозировал «Виру», сам же говорил. Между прочим, это галлюциноген. У тебя начались видения… А потом, опухоль мозга.
— Куда же она делась, опухоль?
— Рассосалась!
— По-моему, у тебя совесть рассосалась, товарищ Жуков. — Шабанов залез под одеяло. — Говорил, не примешь помощи Скалозуба, а что вышло?
— Это кто — Скалозуб? — с неожиданной угрозой спросил Олег.
— Благодетель твой!.. И будущий тесть.
Наверное, нельзя было бить его так больно, однако Герман ощутил прилив отчаянной, страстной злости, детского садизма, с которым недавно хирург мучил и закапывал живьем кошку.
Кадет тоже разрушал некий воздушный замок, выстроенный в его памяти…
Он допил остатки коньяка из бутылки, доел лимон, после чего долго бродил по палате с каменным лицом. Наконец на глаза ему попал гермошлем, стоящий на тумбочке возле Шабанова. Прочитав надпись вслух, товарищ Жуков надел его на голову и сел за стол.
— Между прочим, это слово легко читается с обратной стороны, — кому-то сказал он. — Как его не переверни, все равно вечные три буквы…
И, не снимая гермошлема, уронил голову на стол и то ли уснул, то ли затих, будто рассвирепевший тигр перед прыжком: по крайней мере, согнутая спина его была напряжена, как боевая пружина.
Ночь Шабанову показалась бесконечной, и как бы он не жмурился, не отвлекал себя легкими и даже радостными мыслями — вдруг решил поехать к родителям, на речку Пожню! — еще больше отгонял сон, и задремал ненадолго в момент, когда все на земле стихло и прокатился бесшумный, солнечный ветер. Кадет так и проспал на столе, что называется, мордой в салате, и спина его скоро расслабилась, искривилась, а руки, стиснутые в кулаки, разжались и теперь вяло и беспомощно лежали на рассыпавшихся яблоках.
— Помнишь вчерашний разговор? — спросил утром Шабанов, когда Олег с мятой физиономией пытался прибраться в палате до обязательного врачебного обхода по понедельникам. — Или, чудится, это был сон? Коньячные галлюцинации?
— Никакого другого мира не существует, — внятно произнес кадет, рассовывая по углам доказательства ночного кутежа. — Ни в каком виде. Это я знаю и помню точно.
— Значит, и будущего?
— У меня уходят годы… Если не сейчас, то никогда. Еще через пару лет я просто физически не смогу летать. Потеряю навыки, не выдержу перегрузок…
— Ну что же, давай, может, и получится. Товарищ Жуков остановился в изголовье, оперся на спинку кровати.
— Ты должен помочь, чтоб получилось… Неужели не понимаешь: твое упорство идет во вред нам обоим. Если и дальше будешь валять дурака, твой диагноз автоматом выносится и мне. Нас не зря в одну палату поместили Этот толстый латыш только на вид дурак дураком, а на самом деле жучара еще тот, кому хочешь без мыла в задницу влезет… И даже Харин тут не поможет.
— Думал, встанем спина к спине и будем отмахиваться, до последнего, — проговорил Шабанов и вздохнул облегченно. — Но вольному воля! Дерзай!
