— Что еще?
— Как сообщил сегодня днем хорунжий второй сотни Шестьдесят третьего полка Сводной донской дивизии, порученец при ее штабе Павел Иванович Дежкин, в составе корпуса сейчас всего только шесть тысяч штыков и сабель, причем четвертая часть их занята на охране обоза и в генеральном бою принять участия безусловно не сможет. Общая длина обоза, как он сказал, — полдня скакать верховому. Настроение казаков — поскорее уйти на Дон. Таким стремлением особенно охвачены полки, идущие от станции Грязи под командой самого Мамонтова. От многих офицеров этот хорунжий слышал, что все те полки уже полностью небоеспособны. В наступлении на Воронеж ни их рядовые, ни командиры участия принимать не намерены, и настолько, что никакой силой их не заставить. Он же сказал, что сегодня на рассвете в штаб дивизии прибыл офицер от Шкуро. Приняли дорогим гостем. Многого от его приезда ждут. Означать это может только одно: в ближайшие дни корпус Шкуро пойдет на прорыв к мамонтовцам.
— Погоди, — прервал связной, и Шорохов услышал, что он шепотом повторяет про себя его слова.
«Милый ты мой, — с внезапной теплотой к связному подумал он. — И тебе-то дело это непривычно. А вот надо — пошел».
— Давай дальше, — попросил тот.
Шорохов заколебался: сказать ли, что был в Москве? Что появление там елецкой связной расценил как приказ ничего не предпринимать для мануковского ареста? А чемодан с деньгами?
— Главное, — требовательно напомнил связной.
— Позавчера в Грязи, в штаб корпуса, аэропланом прислали послание епископа Гермогена. Поздравляет с успешным походом на Москву. То же самое как дальнейшую цель рейда в разговоре с нашей компанией подтвердил Мамонтов. Из его слов запомнилось: «В чистом поле цепочка окопов никогда не сможет остановить конницу. Краскомы делают ставку на это, и тут их главный тактический просчет».
— Постой, — опять прервал связной.
Они едва успели зайти за экипаж. Ворота были распахнуты. На земляном полулежал прямоугольник лунного света. Вбежал Мануков, бросился к экипажу, но затем метнулся назад, к воротам, затворил их.
Ворота сразу начали сотрясаться от глухих ударов, сопровождаемых руганью.
Некоторое время в сарае было темно. Потом мрак стали рвать вспышки света. Мануков стрелял сквозь ворота. Снаружи, однако, по-прежнему доносилась ругань.
Шорохов узнал голос Семена Варенцова.
Ворота распахнулись. Укрывая руками голову, Мануков ринулся в открывшийся проем. Тут же, в пределах освещенного луной прямоугольника, Варенцов сбил его с ног. Сцепившись, они покатились по земляному полу сарая.
Варенцов был сильнее. Он отшвырнул Манукова и вскочил на ноги.
— Еще брешешь, что ты Николай Мануков! — кричал он, загородив собой выход; в руке его была шашка. — Я Николая как самого себя знаю! Его ты тоже убил?
Взмахами шашки он оттеснил Манукова в глубь сарая.
— Да! Я тоже Мануков! — донеслось оттуда. — И тоже Николай. И ростовскому Николаю двоюродный брат! И если меня принимают за другого, я тут при чем? Это Нечипоренко на вашего отца уголовника натравил! Чтобы закупленным не делиться!.. Что вы делаете!.. Показания свидетелей есть! Что вы делаете!..
В ответ раздалось:
— Ты Нечипоренко не трожь. Бога благодари, что здесь его сейчас нет. Он бы сам у тебя жилы повытянул!
Связной сжал руку Шорохова:
— Надо вмешаться. Об этом человеке мы почти ничего не знаем, а ты у него в доверии.
Шорохов со спины налетел на Баренцева, сбил с ног. Мануков помог ему отнять шашку. Варенцов узнал Шорохова:
— Леонтий! — он силился вырваться из их рук. — Я за папаню! Мне Христофор говорил…
— Роднуленьки! — в сарай вбежал Михаил Михайлович. — Золотые мои! Что происходит?
Но его помощь уже была не нужна. Варенцов закричал:
— Пожалеете! Шкуро вас всех за меня в порошок сотрет! На осине повесит!
Сорванным с него ремнем Мануков и Михаил Михайлович связали ему руки, затем поставили на ноги. Михаил Михайлович, несколько раз ударив Варенцова по лицу, сказал:
— Одумайтесь. Вы совершенно не представляете себе, с кем имеете дело. Через десять минут вас расстреляют.
Губы и подбородок Варенцова были в крови, кричать он не мог, сипел:
— Леонтий! Я за папаню…
— Помогите отвести его, — обратился к Шорохову Михаил Михайлович. — Штаб дивизии стоит в конце села.
— С меня хватит, — ответил Шорохов. Мануков дружески положил ему на плечо руку:
— Второй раз спасаете мне жизнь. Спасибо. Но я растяпа. Никогда себе не прощу.
Михаил Михайлович отозвался нараспев:
— Прости-ите… Главный закон природы: люби ближнего меньше, чем самого себя.
— Гады! Гады же! — вырвалось у Варенцова. Шорохову было очень жаль его. Но что оставалось? Михаил Михайлович и Мануков вывели Варенцова из сарая. Когда их шаги стихли, Шорохов заглянул за экипаж. Связной обнял его за плечи:
— Эту пару и дальше тебе опекать.
— Придешь опять ты?
— Не знаю… Осмотрись. Если тихо, кашляни два раза.
Шорохов вышел из сарая. Луна светила еще ярче, чем прежде. Ни во дворе, ни на улице не было ни души. Кашлянул два раза. Услышал за спиной удаляющиеся шаги.
• •Михаил Михайлович и Мануков возвратились часа через полтора. Шорохов лежал на лавке в избе. Не поднимая головы, спросил:
— Ну как там?
— Будут судить, — холодно ответил Мануков.
— Шкуровского офицера? Да что вы, господа!
Мануков вплотную подошел к лавке. Его глаза округлились в презрении, лицо было бледным от гнева.
— Не нужно шутить, Леонтий Артамонович, — произнес Михаил Михайлович, тоже приблизившись к Шорохову. — Николай Николаевич знает, что говорит. Если бы не чрезвычайные обстоятельства, этот герой уже болтался бы на суку. Сейчас его особа и в самом деле неприкосновенна. При нем пакет от Шкуро и еще, как он заверяет, доверительное сообщение лично Мамонтову. А момент для корпуса напряженнейший.
— Бой за Воронеж?
Михаил Михайлович снова настроился на ехидный лад:
— Роднулечка-хорошулечка! Как говорят в этом штабе, не просто бой. Апофеоз! Вам знакомо такое слово, милейший? Оно не из репертуара орудующих аршином и гирей… Корпус покажет, на что способен. Реванш за беды и огорченья.
— За Раненбург, — хмуро вставил Мануков.
Он стоял посреди избы, отрешенно глядя перед собой.
— Завтра какое число? — спросил Шорохов.
— Бог мой! — Михаил Михайлович внимательно всматривался в его лицо. — Побелел, побледнел… папусинька мой, лапапусинька… И все же интересуетесь, какое завтра число? А какое сегодня, мой милый?
— Перестаньте вы, наконец, — снова вмешался Мануков. Михаил Михайлович обиженно умолк.
Но Шорохов вспомнил и без его помощи: 9 сентября. И, судя по их словам, уже началось наступление на Воронеж. Жаль, что так еще долог путь связного. Но, может, кто-нибудь из товарищей раздобыл те же сведения раньше?.. Или связной все-таки сумеет совершить чудо, сегодня придет к своим? Передать хотя бы вот это: полки, наступающие от Грязей, полностью небоеспособны…
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Воронежская быль
— Приветствую, господа! Сколько пережито за минувшие дни! Сколько пережито!..
Шорохов открыл глаза. Избу заливал солнечный свет. Манукова и Михаила Михайловича на лавках не было, в передней половине дома раздавался бодрый голос Никифора Матвеевича Антаномова:
— Судьба опять свела. После таких-то событий! Еще бы! Воюем, как песню поем. Через Дон переправились, вступаем в Воронеж. И, господа, не нам, отставшим на сотни лет от Европы, зажигать революции. Поверьте, большевикам нисколько — ну нисколько! — не жаль ни самого города, ни его обывателей. Еще смеют обвинять нас в жестокости! Но ведь вынуждают на это! Так же, как, угоняя скотину, вывозя казенные склады из местностей, куда идет корпус, сами красные вынуждают казаков отбирать провиант у населения. Большевистская агитация трубит потом о грабежах. А кто толкает на такое дело казаков? Сами большевики… Но — умываться, господа, плотней завтракать. До ужина должно хватить, не обессудьте, — голос Никифора Матвеевича по-прежнему заполнял избу. — Через полчаса выезжаем. Аллюр три креста! Зрелище будет незабываемым. Слышите? — он вошел на ту половину, где Шорохов сидел у стола, распахнул окошко. — Слышите?
Издалека доносился гул орудийных раскатов.
— Узнаю милую по походке, — продолжал Никифор Матвеевич. — И все, все будет чудесно. Поставлю на господствующей высотке, дам в руки бинокль… Вот только большевики станут ли дожидаться? Не удрали бы — вся и забота.
• •Долго ехали. Помехой был ползущий в том же направлении обоз. Обгонять его удавалось лишь там, где дорога перерезала поля. Шорохова, как и накануне, одолевала головная боль, он, однако, подсчитывал, сколько строевых казаков — на лошадях, при полном снаряжении — охраняет этот поток награбленного, скованы им. За первый час пути вышло больше двухсот человек, держались они пятерками, десятками. Во главе каждой партии находился старшой — значит, выполняли приказ начальства. Безмятежно посмеивались как люди, вполне довольные службой. И такое — когда идет решающий бой?
