Ворваться в него. Ударить в тыл красным отрядам, обороняющимся от натиска казаков Постовского, Толкушкина и Мельникова.
В помещичьей экономии близ Рождественской Хавы, в барском доме, Мамонтов созвал военный совет. Во вступительном слове был краток:
— Вам, господа, все известно. Пробил час. Пусть командиры полков доложат о готовности к выступлению на Воронеж.
Перед этим он беседовал с командиром дивизии Кучеровым, знал от него, что общее настроение рядовых казаков — самое категорическое: идти только на юг, к своим станицам. Никакого заворота на запад!
Это же с ходу повторили командиры полков:
— Люди и кони устали. И можно понять: полтора месяца из боя в бой. К Дону! Домой! К родным куреням! Никакой иной призыв ни у одного из казаков отзвука не найдет.
Мамонтова больше всего возмутило: «И можно понять». Он вмешался:
— Командир, который низводит себя до уровня рассуждений своего подчиненного, — тряпка. Его истинный долг: понимать только высшую правду, она сегодня в том, чтобы как можно скорее нанести удар по Воронежу. Наши части наступают на этот город с севера, юга и запада и ведут тяжелейшие бои. Не прийти им на помощь, не обрушиться на Воронеж еще и с востока, в тыл обороняющимся красным, — измена. Кто из присутствующих хочет что-либо сказать?
Желающих говорить не нашлось. Родионов и тот промолчал. Тишина вообще была как в покойницкой. Друг на друга смотреть избегали. И конечно, все до единого прятали глаза от взгляда самого командира.
Мамонтов обернулся к Кучерову:
— Завтра утром, после подъема, построить все части. Пойду по полкам. Лично буду говорить с казаками.
Ушел, ни на кого не глядя.
Еще через час он вызвал в комнату, занятую им под рабочий кабинет, Родионова, сказал:
— Ваша задача — составить список казаков, не желающих выступить на Воронеж.
— Помилуйте, — тотчас отозвался тот, — все не желают. И ясно: у каждого казака в обозе несколько возов с добром. Убьют, пусть даже ранят — все сгинет. Кто же захочет лишний раз подставляться под пулю?
— У вас тоже?
— Что именно? — Повозки.
— Как и у всех. Но это, простите, скользкая тема.
— Я понял, — хмуро ответил Мамонтов. — Идите. К пяти утра подготовьте мне список.
Родионов рассмеялся:
— Зачем к пяти?
Он вынул из кармана кителя пачку листочков со столбцами фамилий. Мамонтов бегло проглядел их, потом поднял на Родионова побледневшее от бешенства лицо:
— Вы — что? Это список именного состава Шестьдесят первого полка!
— Совершенно верно. То же самое — список не желающих идти на Воронеж.
Мамонтов отошел к окну. Родионов с усмешкой смотрел ему в спину.
— А вы не могли бы все-таки, — проговорил Мамонтов, — выделить в этом списке самых активных и, скажем, за эту ночь… Разумеется, с помощью особой части при штабе, трибунальского батальона…
— И что? — насмешливо спросил Родионов. — Сотни человек под арест? Из двух-то тысяч? Одни под арестом, другие их стерегут. А кто на Воронеж?
Мамонтов резко обернулся к нему:
— Разве я сказал — под арест? Казнь. Немедленная. На месте. Без разговоров. Одного, другого, двадцатого…
— Что-о? — Родионов попятился к двери. — Да после первого такого случая нас с вами сметут. Где там! Лишь замахнемся! И трибунальские, и из особой части — что же вы думаете? — их ведь тоже надо будет всех почти перестрелять, — он приблизился к Мамонтову. — Оружие на своих поднимать? Из-за угла? Как тати? Помирать чтобы без покаяния? Не-ет. Это — казаки.
— Я тоже казак.
— Казак вы столичный. И родились в Петербурге. — Ну, знаете…
— Знаю, — оборвал его Родионов. — По должности. И потому предостерегаю: только убеждать. Причина: командиры и рядовые едины в стремлении идти на Дон. Ни просто приказом, ни угрозой ничего не добиться. Назрело это не сегодня. Я предупреждал.
— Но и мы с вами тоже больше всего на свете хотим на Дон!
— Я — да. Вы — не знаю. Может, вам не так удобно сейчас туда возвращаться. Но еще одно предупреждение. Тоже по должности. Пока не уговорите казаков, лично вы от этих полков ни на шаг. И от штаба корпуса тоже. Иначе — сразу уйдут. Табором. Как цыгане. А так они хотя бы потенциальная угроза для красных. Разрешите идти?
— Идите, — ответил Мамонтов.
• • •
Для Шорохова и его спутников следующий день начался несуразно.
Когда накануне вечером они стали на квартиру в Подгорном и все в одной комнате легли спать, пришел пьяный Кузьма Фадеевич. Он подсел на табуретке к изголовью шороховского ложа и, распространяя запах крепчайшего самогона, заговорил громким шепотом:
— Откуда они такие? «Какою рукой? — передразнил он Манукова. — Где она? Не вижу?» Я, м-может, хочу знать, где сейчас господь бог. Терплю.
— Отдыхайте, — попросил Шорохов, не открывая глаз. — Уже ночь.
— Н-нет, вы мне с-скажите? Поч-чему они этаким образом г-говорят? Он уткнулся лицом в шороховскую попутку да так и заснул. Утром первым пробудился Михаил Михайлович. Как он потом
объяснил, «очутившись в атмосфере кабака, в котором гуляли другие», он тоже захотел повеселиться. Накинув на плечи вывернутую кожаную тужурку — подкладка ее была кумачовая, — он полотенцем перевязал правый глаз и, в предвкушении ожидаемого удовольствия потирая руки, пинком разбудил Кузьму Фадеевича:
— Господин офицер! Потрудитесь подняться! Здесь ВЧК!
Финал был неожиданным. Кузьма Фадеевич вскочил, схватил табуретку, на которой провел ночь, и с криком: «Казак никогда не сдается!»-хватил ею Михаила Михайловичапо голове. Тот упал. Мануков кинулся к нему, помог подняться, но утихомирить Кузьму Фадеевича оказалось гораздо труднее. Из-за двери слышалась его ругань и выкрики:
— 3-зарублю!.. По колено в землю войду — з-за-рублю!
Мануков после немалой беготни по Подгорному привел фельдшера. Тот приложил к ушибленному месту холодный пузырь. Сказал, что возможно сотрясение мозга, надо как можно больше лежать.
Михаил Михайлович вытянулся на кровати. Смотрел в потолок. Молчал.
И только тогда все они обратили внимание на то, что со стороны Воронежа давно уже доносятся орудийные выстрелы.
Шорохов подошел к окну. Оно глядело во двор. Казаки седлали там лошадей, отрядами человек по десять выезжали из ворот и сворачивали на север, в сторону Задонска, то есть уходили прочь от Воронежа! Где же был сейчас фронт?
Кузьма Фадеевич тоже вскочил на лошадь и ускакал.
Шорохов присел к столу. Вареное мясо, сало… Ничего этого он не хотел. Ложка меда и стакан воды. Ничего больше в рот не пошло.
Оперся локтем. Сидеть бы так целый день. Оглянулся на Манукова. Тот улыбался, прохаживаясь по комнате. Не знает, что предпринять? Шорохов снова оперся щекой на ладонь, закрыл глаза. Да, так бы сидеть и сидеть. Он прислушался. Орудийная стрельба становилась все более слитной и в то же время удалялась от Подгорного. Сомнений нет, казаки шли в наступление.
Видимо, Шорохов задремал. Во всяком случае, открыв глаза, он увидел, что Михаил Михайлович сидит на кровати.
— Милашечка, — в обычной своей насмешливой манере говорил он Манукову, — Чернавский мост через реку Воронеж, хотя он, как справедливо вы утверждаете, находится уже на восточной окраине города, нужен казачьему воинству потому, что иначе больше негде перейти эту реку обозу тех полков, которые подступили к Воронежу с запада и северо-запада. Переплыть ее он, естественно, не может, бродов здесь нет. И значит, мост любой ценой нужно захватить в целости, удерживать прочно. Одновременный натиск с двух сторон — ничего иного тут нельзя предложить. Другое дело, что будут неравноценны усилия. Для наступающих с востока, ну, предположим, от слободы Придача, это, по сути дела, сразу оказаться на подступах к мосту. Для тех же, что ударят с запада, все гораздо сложней. Им еще полторы версты проламываться сквозь город, и главная опасность здесь, дорогулечка, по пути увязнуть в большевистских складах и магазинчиках. Да-да, милый мой. Как нагляднейше показывает все предыдущее, опасность немалая, не убежден даже, преодолимая ли.
Шорохов быстро встал: — Левами.
Чтобы не провалиться в обступившую его черноту, он ухватился за край стола.
— Ножками, ножками, — доносился из этой черноты едкий голос Михаила Михайловича. — Общество альтруистов-филантропов обанкротилось.
Чернота схлынула.
— С вами, — повторил Шорохов.
— Мы совсем о другом, — досадливо отозвался Мануков.
• •Казаки стояли посотенно. Квадратами, составленными из тесных шеренг. Заполнили площадь перед помещичьим домом все в той же экономии близ Рождественской Хавы.
— Смир-рно! — голос Кучерова едва не сорвался в оглушительном крике. — Во-ольно! Слушать командира!
С высоты каменного крыльца, настолько просторного, что на нем уместилось еще и два десятка офицеров штаба корпуса, Мамонтов исподлобья оглядел шеренги. Недовольны. Все! Это видно по той медлительности, с которой исполнялись команды, по физиономиям. Но приказу построиться подчинились. Уже половина дела. Накануне в полках бушевали: «Не пойдем на Воронеж! Сколько дней потеряли, на Грязи напрасно сворачивая! Домой! Домой!»
