– А можно, я тоже спрошу? – сказал я и, приняв молчание за согласие, продолжал: – На чём вы меня поймали? Ведь охранные заклятья нацелены только на Тёмных…
– Какая чушь! – всплеснула руками графиня. – На каждый артефакт высокой силы наложена защитная магия, и она действует совсем иначе. Артефакт считывает ауру того, кто берёт его в руки, и коли эта аура представляется ему неопознанной, подаёт знак тревоги. Чтобы того не случилось, чтобы артефакт тебя признал и покорился, надлежит предварительно особым образом его на тебя настроить. Если я знаю, что кому-то доведётся воспользоваться тем или иным артефактом, то сама и произвожу сию настройку. Иначе колокол тревоги ударит, кто бы ни коснулся, будь он сколь угодно Светлым магом. Я тебе больше скажу, даже Тёмный может воспользоваться артефактом, если я внесу то в настройки. Вот, к примеру, когда вы с Алексеем направлены были в экспедицию, все его артефакты я настроила и на тебя тоже… чтобы в случае крайней беды ты мог их применить.
Вот так! Прямо как шлагбаумом по лбу! Выходит, дядюшка не знал ничего! Пользовался устаревшими, а то и изначально неверными сведениями! И весь наш замысел обречён был изначально!
– Андрей, – заговорила графиня всё тем же бабушкиным голосом. – Как благородному человеку… то есть Иному, тебе следовало сразу же после разговора с Януарием Аполлоновичем явиться ко мне и разрешить все недоумения. Вместо сего ты пошёл у него на поводу и запятнал себя кражей. Что же именно поручено тебе умыкнуть из хранилища? Какой артефакт? И с какой целью?
– Дядюшка подозревает, – подчинился я её нажиму, – что вы опасаетесь, будто одних лишь человеческих сил не хватит, дабы осуществить задуманное. И потому хотите подкрепить магией. Очень сильной магией, которая способна одолеть всю екатерининскую охрану… вы понимаете, надеюсь, о какой охране идёт речь. У вас есть для этого артефакт, который давно уж заряжался силой, над этим многие потрудились… и я в том числе. Вот этот-то артефакт и следовало позаимствовать.
– Что же это за артефакт? – уточнил Григорий.
Вот и настал этот миг. Врать – бесполезно, учуют. Сказать «Белая вода» – разрушить все дядюшкины расклады. Нельзя категорически! Если, конечно, я по-прежнему дядюшке доверяю. А ну как права Виктория Евгеньевна и настоящие его замыслы далеки от озвученных? Но тогда выходит, что надо поверить ей и в другом? В том, что безумная авантюра эта, замена самодержавия народовластием, пройдёт как по маслу и не вызовет никакой крови? Да, дядюшка – хитрец, да, он многое держит в уме и недоговаривает, но ведь смотрел же я на цветок его души, видел же – искренне убеждён он в своих словах насчёт грядущей катастрофы. А кроме того, у меня и у самого голова есть. Как я могу поверить в то, что не случится смуты? На такое способен лишь тот, кто не видел, как выбили дубовые колоды из-под ног и как взметнулись под порывом ледяного ветра два тела в конопляных петлях. Нет уж, верить в народ – это для Кости, которого годы нищенства ничему, видать, не научили.
Я, как и советовал дядюшка, не стал сочинять небылиц. Просто молчал – и долгое это молчание, казалось, раскаляло воздух в кабинете. Вернись ко мне способность видеть цветки душ – наверняка бы запестрило в глазах от алого гнева, оранжевой обиды, лиловой ненависти.
– Не хочешь, значит, говорить? – Голос графини потерял недавнюю мягкость. – Из молчания твоего делаю я вывод, что ничуть не смогли мы тебя убедить, остаёшься ты верен старому пакостнику, и потому над нашим делом нависла большая угроза. Ты ведь прекрасно знаешь, за каким именно артефактом был послан, и если молчишь – значит раскрывать сие тебе строжайше запрещено. А нам потому надлежит именно это как можно скорее узнать. И мы узнаем. Не хотел по-хорошему, придётся по-плохому. Вспомни Писание: лучше одному человеку умереть, чем всему народу. Когда на одной чаше весов ты, а на другой – миллионы жизней человеческих, то сам понимаешь, что следует предпочесть. И не обольщайся: этот разговор наш – предварительный, настоящий же допрос будет позже. Для начала применим мы к тебе те же средства, коими и вы у себя в Тайной экспедиции не брезгуете. Не думай, что легко выдержишь – слаб Иной без магии.
– Виктория Евгеньевна! – вскричал из своего дальнего угла Костя. – Вы ли это? Нельзя же нам опускаться до низостей!
– В чрезвычайных обстоятельствах, Константин, действенны только чрезвычайные меры, – тяжело вздохнула графиня. – Взрослей, мальчик: такова жизнь. И учти: воздействия на тело – это ещё милость по отношению к Андрею Галактионовичу. Ибо хоть и предал он дело Света, но имеет ещё возможность покаяться. Однако времени и впрямь мало, и если раскалённое железо не даст результата – придётся применить заклятье «Тройной правдоруб». Всё выскажет, до последнего словечка… Но вот последствия для него плачевны, оттого и почти никогда не применяем мы сего заклятья. Ум разрушится, память разрушится, и вместо личности останется только дышащее тело. Кому как, а мне сдаётся, что это куда хуже, чем если по Сумраку развеять. Тяжело мне об этом говорить, а надо.
Она вновь уставилась мне в глаза – и казалось, что выскочили из них тончайшие иголки, пронзили мой череп, угнездились в мозгу. Сейчас же навалился страх – серый, тяжёлый, под которым едва-едва шевелишься.
– Посидишь пока под замком, поразмыслишь, – распорядилась она. – Если надумаешь добровольно сознаться, то никаких ужасов с тобою не случится. Забудем о произошедшем, и живи, как раньше жил. Но если вздумаешь упорствовать, не взыщи. Я для тебя сделала всё, что только могла. Уведите его!
И стоящие по бокам юноши ухватили меня за локти. Без ненужной жестокости, но и без намёка на жалость. В самом деле, какая жалость к предателю?
* * *Подвал был как подвал – не похоже, что использовали его для содержания узников. А вот квашеную капусту здесь точно хранили, запах от бочек был вполне очевидный. Будь у меня возможность шевелиться, обязательно бы отведал. Но «хитон смирения» снимать с меня никто и не подумал.
Что остаётся делать Иному, которого лишили силы, сковали, которому предстоит вскоре знакомство с раскалённым железом, кнутом, иглами под ногти… интересно, как далеко пойдёт фантазия Светлых? И кто, собственно, всё сие исполнит? Ответ ясен: самим натура такое не позволит, значит, человеческими руками. А после человечку подчистят память, дабы не терзался муками воспалённой совести. Ну и не болтал. Понятно даже было, кого привлекут – бывших питомцев журавинской школы, человеческих помощников Иных, вроде благородного Саши Оладьева.
Так что же делать? Терзаться мыслями о грядущем? Утешаться тем, что не в человеческих силах выдержать сие воздействие? Но ведь я не человек. Всё равно Иной, хоть и заклинили мне все способности… и потому нельзя сдаваться. Сдашься – и тысячи тел закачаются в петлях. Значит, всё ещё хуже. Выдержу уж как-нибудь пытки… вряд ли они будут долгими, времени, по словам графини, у них мало. Выдержу пытки – но не выдержу «Тройного правдоруба», перестану мыслить, перестану быть. Думал ли я о таком конце? Ни рай, ни ад, в кои верил до посвящения. Но и не раствориться в глубинах Сумрака – а вот так, забыть себя, пускать слюни, гадить в штаны! В точности как Салтычиха в темнице Ивановского девичьего монастыря.
И всё равно – тысячи петель, никуда от них не деться.
И потому я уснул. В самом деле, что ещё оставалось? Прошлую ночь почти не спал, ворочаясь и размышляя над дядюшкиными откровениями, эту ночь провёл не менее живо… а натура-то всё равно требует своего.
Потяжелело в голове, затянулось всё хмурой серостью – ну точно в Сумраке, но не Сумрак то был, а всего лишь осенний лес, когда облетела уже почти вся листва и пружинит под ногами. Пахло грибами, еловой хвоей и горьковатым дымом – видать, недалеко жгли костёр. Шагов через двадцать вышел я на полянку, где и впрямь потрескивал небольшой костерок.
– Садись, ешь, пока не остыло! – протянула мне матушка миску, полную горячей похлёбки. – Тощий-то какой!
– Что, брат, боязно тебе? – спросил Алёшка, протягивая мне ломоть ноздреватого серого хлеба. – А ты не трусь, ты ж брат мой старший, ты их всех ушатаешь!
Был он не рыжим, а русым, как и я, и глаза такие же серые – ни малейшей зелени. Однако же звучание голоса ничуть не изменилось, а у ног его, свернувшись клубком, спал Ураган. Не такой, каков он сейчас – этот матёрый, размером с крупного волка пёс явно достиг зрелости.
– Лёша, – повернулась к нему матушка, – не учи брата чему не следует! Прежде всего, Андрюша, постарайся выжить! Это наиглавнейшее!
– Но и честь свою не уронить, – возразил батюшка. Был он, как и все они, в крестьянской одежде, весьма поистрепавшейся, левый сапог просил каши, но у пояса по-прежнему висела шпага. – Простой ли ты, Иной ли ты, оно без разницы, Андрюша. Левый ли, правый… какая у тебя масть, какая у тебя снасть – всё пустое. А вот благородство в луже утопить никак нельзя. Слышишь, Андрей!
