— Ну? Что вы об этом думаете?
Фрау Ротхалер ничего не думала: эта проблема ее абсолютно не волновала.
— Если у меня будет ребенок, муж ни в коем случае не позволит мне работать, — заявила она.
— Даже тогда, когда ребенок подрастет? — Даже тогда.
— И это вас ничуть не смущает? Вы ведь мне рассказывали, что работа секретарши вам очень нравится.
— Надо прежде всего решить для себя, что важнее — работа или ребенок. Я считаю… — Она оценивающе взглянула на Марлену. — Что вы можете себе позволить иметь одновременно специальность и ребенка, потому что очень хорошо зарабатываете и имеете приходящую прислугу. Но что же делать остальным?
— Когда моя дочка была маленькой, я была разведена и получала несравнимо меньше, чем сейчас. Господи, так мы никогда не сможем изменить порядок вещей! Но должны же мы что-то делать! Например, настаивать на принятии закона, который вменит работодателям в обязанность заводить ведомственный детский сад — если не всем, то хотя бы определенному числу крупных предприятий.
Фрау Ротхалер насмешливо улыбнулась:
— Они никогда не пойдут на это.
— Кто это «они»?
— Политики.
— Тогда нужно вынудить их к этому.
— Но как?
— Вы уже когда-нибудь задумывались, какой властью обладали бы женщины, если бы они умели сговариваться и идти в одной упряжке, как мужчины? Они получили бы политическую власть, фрау Ротхалер, потому что мы ведь тоже каждые четыре года опускаем бюллетени в избирательную урну.
— Мне жаль… Однако я поддерживаю точку зрения своего мужа: женщина с ребенком должна сидеть дома.
— А как же быть с теми женщинами, которые вынуждены работать? Чьи мужья мало получают или вообще сидят без работы? А вспомните об одиноких матерях!
Госпожа Ротхалер молчала. Ее лицо замкнулось, как дверь, которую поспешно захлопывают, когда видят приближающегося нежеланного посетителя. Марлена знала, что бы ответила ее секретарша, если бы захотела продолжить спор: семьи, в которых недостаточно денег, должны отказывать себе во всем ради того, чтобы женщина могла сидеть дома. Безработным добропорядочный гражданин просто не может быть, а уж тем более — одиноким отцом или матерью. Исключая, конечно, вдов и вдовцов. Но нельзя же буквально для всех слоев населения создать одинаково комфортные условия.
— Да… Ну хорошо, спасибо, госпожа Ротхалер, — сказала Марлена и устало улыбнулась. О Боже мой! Пошли мне женщин, которые не считают мнение своего мужа истиной в последней инстанции!
Мориц… Ей захотелось увидеться с ним. Ей нужен совет, утешение. Поддержка верного друга. Он угостит ее крепким, свежесваренным кофе, и они во всем разберутся. Она вложила предложения по детскому саду в конверт и положила в исходящую почту.
Но в учебном центре она узнала, что Мориц второй день не появляется на работе. Звонили ему домой, но безрезультатно. Сотрудники уже сообщили о случившемся в отдел кадров.
Марлена тут же поехала к Морицу. Он все еще жил в маленьком домике по соседству с Бернхардом, и Марлена ощутила какое-то странное чувство, проезжая мимо дома Бернхарда и глядя на хризантемы и астры, украшающие садик перед домом. На входной двери висел венок из листьев. Интересно, висел бы он там, если бы она осталась с Бернхардом? Может быть, она все же превратилась бы однажды в добропорядочную, дисциплинированную супругу? Вплетающую свои увядающие надежды в венок. Нет. Тогда скорее ее деятельная натура нашла бы себе другое поле применения — например, превратила бы Марлену в нимфоманку. Это была бы ее отместка за ежедневные мелкие и крупные унижения. Она была человеком, склонным к мстительности. Коммивояжер, почтальон, сосед. Она со времени первого брака тысячекратно изменилась. А Бернхард? Он нет. Он, как всегда, полагал себя во всем правым. Для него, наверное, было необыкновенным облегчением узнать о ее втором разводе. Это событие в очередной раз доказывало его абсолютную невиновность в случившемся с ними. С ней просто никто не может ужиться!
Она взглянула в зеркало заднего вида. Дом как дом, и небо над ним то же, что и над всеми остальными. Как будто она никогда здесь и не жила.
Марлена увидела свет в окнах дома Морица и позвонила. Когда он не открыл, она обошла дом с противоположной стороны и зашла в садик через маленькую железную калитку. Она прижалась лицом к стеклу террасы и увидела Морица, сидящего в кресле-качалке. Он был в распахнутом халате, на столе перед ним стояла бутылка коньяка. Она постучала по стеклу. Он повернул к ней голову, однако, казалось, узнал ее не сразу. Наконец подошел к двери, открыл ее и тут же, пошатываясь, побрел обратно к креслу.
— Что случилось?
Он пожал плечами. Потом схватил бокал с коньяком и стал пить маленькими глотками.
— Хочешь коньяку? — Мориц протянул ей свой бокал.
Обычно блестящая кожа его лысины посерела, щеки заросли неопрятной щетиной. Марлена с болью смотрела на своего друга, такого измученного и удрученного.
— Ну рассказывай наконец! — Она пододвинула себе стул и села.
— Клеменс ушел. На этот раз окончательно.
Марлена сочувственно накрыла ладонью его руку и ждала, что он еще скажет. Последние годы ее весьма удивляло, что Клеменс так надолго задержался у Морица. Она боялась, что все это не просто так, что парень использует Морица, и это было правдой, хотя Мориц смотрел на все по-другому.
— Он так молод, — объяснял он, — я не имею никаких прав его удерживать.
Марлена возразила, что как раз это обстоятельство заставляет ее волноваться за Морица. Что Клеменс, молодой, неразборчивый в знакомствах, начисто забывает, что живет в эпоху СПИДа. А эта лениво тянущаяся история с его театральной карьерой!
Но Мориц все эти годы казался довольным. Год за годом он поддерживал Клеменса материально, он оплачивал его театральное образование, утешал юношу, когда тот получал отказы от театральных агентов, позволял быть тому рядом с собой несамостоятельным и незрелым, нанимал первоклассных антрепренеров и предлагал финансовую помощь любой театральной площадке, на которой Клеменс имел возможность выступить.
Именно там Клеменс познакомился с Эрихом. Эрих был режиссером — хотя, собственно, трудился в качестве рекламного представителя компании по производству шампанского. Ему было столько же лет, сколько Морицу, — пятьдесят два. Так что дело было вовсе не в возрасте, как думал Мориц. Но Эрих создавал современный театр, у него был грубый, с жесткими нотками голос человека, привыкшего повелевать. Он так же, как и Клеменс, любил лежать, отдыхая, в голубой ванне с ароматическими солями. У них были одинаковые пристрастия в литературе и драматургии.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
