— Пора работать. Работать пора. — Глядя в одну ведомую ей точку, деревянным голосом произнесла девушка. В ее интонации, казалось, сейчас совершенно отсутствуют обертоны, и поэтому голос казался безжизненно-механическим, словно звук дешевой таиландской игрушки. Но боль, таившаяся глубоко в душе девушки, прорывалась как раз в той нарочитой безличности голоса «механического пианино», который она имитировала не столько старательно, сколько естественно. — Пора претворять планы в жизнь. Сеять смерть.
Работать. Превращать пансионат «Мирный» в погост. В смиренное кладбище. В выгребную яму. Ха-ха-ха. Смешно.
— Аля…
— «В поле трактор дыр-дыр-дыр, мы за працю, мы за мир!»
— Это стихи? — попытался улыбнуться Маэстро.
— Это — стихи. А «праця» — это труд. Мир, труд, май. Вспомнил, из комсомольской юности?
— Аля, пожалуйста… — Маэстро попытался было взять девушку за руку, но она сначала не заметила этого, как не замечала ничего вокруг, сосредоточившись на видимой ей точке… Потом выдернула руку, провела ладонью по волосам, заговорила снова, но так тихо, что Маэстро едва мог ее расслышать:
— Я недавно в поезде ехала. Там на каком-то больном полустанке лозунг по крыше, вдоль всего дома… Когда-то на совесть сработали, теперь убрать — деньги нужны, да и часть пейзажа опять же… Так вот, лозунг… в духе времени…
Раньше было «Слава труду» начертано. А нижняя перекладинка в букве "д" сгнила и отвалилась. И вот представь, что мы теперь читаем… Крупно так, аршинно: «Слава трупу»! Трупу, ты понял? Тому, что всеми нами управляет н тащит .ваше упирающееся стадо из разоренного телятника прямо на живодерню!
— Аля…
— Что — Аля?! Знаешь, как мне страшно, когда ты сереешь на глазах и зрачки у тебя становятся пустыми и мертвыми?.. Что ты видишь в той тьме, которая тебя окружает, я не знаю, но я боюсь… Еще немного такой жизни — и та самая тьма настигнет и меня!
Девушка, сидя на корточках, прислонилась к каменной стене, словно хотела с нею слиться, закрыла лицо ладонями; плечи, предплечья, запястья напряглись, словно она пыталась справиться с навалившейся на нее непомерной тяжестью…
Кисти рук побелели от напряжения.
Маэстро наклонился, коснулся ее плеча… Теперь он просто ждал. Так прошла минута, другая… Постепенно напряжение ослабло, плечи девушки обмякли. С усилием и опаской Аля отняла от лица ладони и теперь рассматривала их так, будто это были не ее собственные руки, а ветви деревьев… Наконец вздохнула облегченно, подняла на Маэстро взгляд:
— Кажется, я содеем разучилась плакать. — Аля попыталась улыбнуться, но улыбка вышла у нее совсем невеселой, вымученной, а в глазах плескалась обида, горючая и горькая, как полынь, как те самые невыплаканные еще в детстве слезы. И еще — она словно просила у Маэстро за что-то прощения… То ли за то, что она его почти не любила, то ли за то, что нe за что любить ее саму… — Я сoвсем разучилась плакать. — повторяла Аля.
— Не бойся. Способность плакать — это как любовь, только кажется, что исчезла навсегда… Потом это вернется. Тогда, когда ты будешь готова.
— Я и сейчас готова… Но не могу; Ты же ви-ди-шь.
— Просто сейчас не время.
— Маэстро… ты думаешь… этому будет время?! И я смогу?
— Да.
— Правда?
— Правда.
Ночь легла ровно, как бывает на юге, и только кровавое зарево заката светилось, затухая, над ставшей черной водой мерцающими угольями, да луч беспокойного света желтым бесом плясал в фиолетовом небе свой безумный танец, словно, предвещая кому-то или скорое помешательство, или мучительную кончину.
Глава 56
Бывает, что человек уже сдался. Внешне он еще кажется сильным, отважным, а порой и могущественным, и не только окружающим, но и самому себе. А на самом деле таящаяся и таимая глубоко в душе червоточинка уже разъела пустошь, в которой, как в брошенной избе, поселились чумная нежить и стылая, смертная тоска… Но ни злосчастье, ни лихо не успевают сожрать такого человека: он пропадает, как падает: ровно и красиво, словно подточенный ясень, разом, накрывая зелеными еще ветвями громадное пространство вокруг, и падение величавого исполина кажется окружающим необъяснимым и странным, пока не вскроется пустое, голое чрево, полное гнили и нечистоты.. Так бывает.
А бывает — наоборот. И сил уже больше нет ни на что, и отчаяние кажется безмерным, как неизбывная усталость; как серые сумерки будней, сутолочным своим чередованием? способные похоронить не только благие помыслы и святые порывы, но и самого человека превратить в пустую оболочку… Но силы находятся вдруг, без окаянного отчаяния, без надрыва: человек словно собирается внутри себя, и вот он уже стремится, идет вперед и вверх, идет шибко и бойко, будто всегда так хаживал, да что там идет — летит, беззащитный и беспечный в стремительном своем полете!.. И — побеждает.
А вот что творилось теперь с нею, Аля понять не могла. Странная оглушенность томила ее. Уже не нужно было ни переживать несбывшиеся сны, ни мудрствовать посреди безлунной ночи — нужно было действовать. А девушка смотрела на вороненый пистолет, зажатый в кисти, и впервые оружие не давало привычного ощущения защиты, наоборот, ей казалось, как только кусочек этого смертоносного металла снова оказался у нее в руках, она стала особенно уязвимой, и не только для пули, но и… На мгновение ей вдруг показалось, что она стоит у края отвесного обрыва, пропасти, срывающейся прямо у ее ног в бездну; внизу клубится туман, холодный, вязкий и липкий; пряди тумана касались ног девушки, и ей казалось, что это вовсе не туман, а набухшие ядом раздвоенные языки ползучих рептилий; девушка почувствовала, как такая же холодная и скользкая тварь обвила горло… Судорога брезгливости и страха сотрясла все ее тело, девушка рванулась, вскрикнула…
Маэстро одним движением прикрыл ей рот ладонью, свалил наземь, притиснул, прошептал в самое ухо:
— Тс-с-с-с-с-с-с… — Распрямился, замер, прислушиваясь, и стоял какое-то время неподвижно, словно живое изваяние… Мерно-ритмичные выхлопы вахлакских динамиков стереосистемы автомобиля продолжали питать ночной воздух невнятной, томной и пыльной мелодией далеких латиноамериканских бурбудос и компаньерос…
Рокот вертолетов тоже не изменился: машины шли на заданной высоте, их действительно было две, одна — над морем, другая — где-то метрах в трехстах вдоль и по-над берегом. Хм… Если не включают «фонарь», значит, и без того зрячие, ночная оптика хорошая… Маэстро сплюнул в сердцах, но вслух произнес:
— Обошлось. — Снова наклонился к девушке, спросил:
— Ты как?
— Уже лучше.
— Не слышу оптимизма в голосе.
— Ха-ха-ха. Теперь слышишь?
— Да, теперь слышу. Что с тобой было?
— Так. Ничего.
— «Ничего» — это смерть. Что с тобой было, Аля?
— Не знаю. Наверное, галлюцинация. Нервы расстроены. Или сама расклеилась.
Прости.
— Соберись, девочка. Нам нужно выбираться. Времени не осталось совсем.
— Я понимаю…
— Мало понимать! Нужно желать! И — действовать!
— Прости меня, Маэстро. — Девушка поежилась, глянула на него беспомощно и очень растерянно. — Прости. Я боюсь. Ты понимаешь? Мне не просто беспокойно, мне очень-очень страшно! Кажется, мне никогда в жизни не было так страшно! Словно все происходит во сне или в сказке, и никакой возможности убежать… Никакой!
— С этим нужно справиться, девочка. Это просто нервы.
— Да? А я думала — я просто боюсь боли и смерти. Оказывается — нервы.
— Аля…
— Что — Аля? Никакие это не нервы, ты понял, Влад? Это интуиция.
Предчувствие. Я… Мне… мне нехорошо…
Девушка попробовала вздохнуть — и закашлялась, согнулась в три погибели, сжав руками рот и горло; судорога колотила ее худенькое тело так, будто кто-то свирепый и неумолимый беспощадно хлестал девчонку тяжелым, с вплетенной проволокой, ременным кнутом, выбивая остатки жизни… Маэстро наклонился к ней, обхватил поперек живота и держал, пока девушку не вывернуло… Она подняла на него глаза, полные слез, дыша часто, по-собачьи, но мужчина видел, как страх уступает место тупой, безразлично-тупой усталости… Девушка глянула наверх, где застыл автомобиль, по-козьи глазеющий в ночь буркалами противотуманных фар.
— Ты прав, Маэстро, — произнесла Аля сипло, словно жестокая ангина разом обметала горло. — Это ловушка. Тебе нельзя туда ходить. Тебя убьют. А следом убьют и меня. — Потом улыбнулась неуверенно, а глаза снова налились слезами, только теперь это были другие слезы: беспомощно-горючие, как у ребенка. Губы девушки задрожали так, что она подняла руку и обхватила тонкими пальцами нижнюю губу, пытаясь унять ее дрожь, снова улыбнулась сквозь слезы, сказала, будто жалуясь и как бы пытаясь пошутить над собственной слабостью, уверенная притом, что шутки не получилось:
— Ты представляешь, как я испугалась? До блевотины! Я раньше такое только в кино видела… Прости.
