— Я же говорил, это нервы, — довольно спокойно произнес Маэстро, оценив состояние девушки. — Ты подыши, только неглубоко, а поверхностно и часто — и все пройдет.
— Пройдет?
— Да. А как только начнем действовать… Умереть все еще боишься?
— Ты знаешь… — Девушка подняла па него глаза, и в них Маэстро прочел искреннее удивление. — Странно, но уже — нет.
Маэстро кивнул, будто доктор, дежуривший всю ночь у постели пациента и убедившийся в том, что кризис действительно миновал; еще раз внимательно посмотрел на девушку, произнес спокойно и буднично, как само собой разумеющееся:
— Война рассеивает беспокойство по поводу смерти. И делает желание жить вожделенным, как любовь, и непереносимым, как счастье.
Аля подняла на Маэстро глаза, долго всматривалась в лицо мужчины, наверное, хотела что-то сказать, но вдруг поняла, что слова, способные это выразить, напрочь отсутствуют в русском языке. Их нет ни в одном языке, и, значит, объяснить это никак нельзя, можно только почувствовать и передать другому, и она пыталась это сделать, вернее… И — ничего не вышло, или юна не смогла, или он не понял… Наверное, поэтому человек и беззащитен, как новорожденный жеребенок, и столь же несуразен — на подрагивающих, подгибающихся длинных ногах, пахнущий молоком и сеном… Все эти ощущения пронеслись даже не вихрем, а словно влекомые ветром обрывки утреннего тумана, пронеслись и исчезли, истаяли на полуденном солнце, рассеялись, растворились, оставив по себе мягкую дымку, колеблющуюся и мнимую, как несостоявшиеся слезы.
Мертвенно-белый свет рухнул с неба разом, как снежная лавина, как всполох луны, вспыхнувшей, и сгоревшей в невесомый серебристый прах. Море сделалось аспидно-черным, оно, переливалось под белым неживым светом, словно маслянисто-млечная ртуть, и даже пена, высвечиваемая люминесцентом на редких волнах у самого берега, казалась сплетенной в беспорядке из жесткой и тонкой проволоки, — Это было у моря, где ажурная пена, где встречается редко городской экипаж…. — неожиданно чисто и красиво пропел Маэстро, при этом лицо его стало положим… Да, наверное, именно так выглядели бродяги-солдаты, берсерки, вечные воины всех времен: запавшие щеки, обтянутые кожей скулы, а презренный и презираемый покой уже дотлевает в расширенных зрачках то ли насмешкой над миром, толп искрой грядущего вселенского разрушения… — Королева играла — в башне замка — Шопена, и, внимая Шопену, полюбил ее паж. — Маэстро обернулся" к Але:
— А что, девочка, чувствуешь сопричастность к гибели мира и смерти богов? Похоже, в серебряных паутинках прошлого века мнилось нечто похожее на рождество. века нынешнего?.. И не смотри на меня так растерянно и жутко: я нормален! И ты — тоже! Разве ты не видишь? Это мир сходит с ума!
Вертолет, из-под брюха которого удал бледный свет, приближался со стороны моря, гоня по воде под собою мелкую чешуйчатую рябь. В проеме снятой дверцы можно было разглядеть пулеметную турель, на ней — длинный хобот грозного крупнокалиберного пулемета, снабженный раструбом пламегасителя.
— Маэстро, мы сейчас умрем:, да? — тихо спросила девочка.
— Мы победим!
— Я в это не верю…
— Заставить победить нельзя, как и заставить жить. Но вот заставить врагов почувствовать вкус собственной крови и набившейся в рот земли мы можем. — Улыбка осветила лицо Маэстро. — То, что они делают, напоминает не спецоперацию, а светопреставление!
— Маэстро, прекрати разговаривать сам с собой!
— А это значит, что нас они не обнаружили. И включили иллюминацию. — Маэстро рассмеялся кашляющим и совсем невеселым смехом. — Очень полезная затея.
Во-первых, нервирует. Во-вторых, деморализует. И в-третьих, что самое противное, светит, но не греет. — Повернулся к девушке, скомандовал, едва шевельнув губами:
— К бою!
Но Аля расслышала. Спокойно и привычно передернула затворы двух длинноствольных «стечкиных», примерила в руках, чуть поморщилась от непомерной для ее узеньких ладошек тяжести пистолетов… Странно, сейчас реальный мир для нее словно перестал существовать; вертолет она видела, вернее даже, ощущала, как некое грохочущее чудовище, сделавшее мир бледно-черным; именно оно преследовало девушку, желало умертвить, превратить в подобие этих вот безмолвных камней…
Нет, хуже — в разлагающийся мусор, воняющий, как панцири догнивающих крабов, занесенных шальной волной за гряду камней и не сумевших вернуться… Вот так и их сейчас гонят — шальной волной, разрезающей мрак мертвенно-белым лучом, словно скальпелем — подопытного покойника на столе препаратора, злобострастного лаборанта.
Спокойствие девушки сделалось тяжелым, земным, как отливающая ртутью, но живая вода моря, как остывающие теплые камни, как напоенный запахом водорослей воздух. И еще Аля знала: она очень хочет жить.
Глава 57
Вертолет был уже рядом, висел низко, метрах в десяти от воды, егозил слепящим лучом по нагромождениям камней, проходил чуть верхом над застывшими, скрючившимися фигурками людей, грозя вот-вот обнаружить их присутствие и пригвоздить, беспомощных, мертвенно-блеклым лучом к громаде обрыва, словно бабочек-однодневок — к растрескавшейся коре тысячелетнего дерева.
Маэстро вскинул автомат, привычно вжал приклад в плечо, нежно придержал подбородком, словно скрипач-виртуоз любимую скрипку, и — плавно повел спусковой крючок. Из хоботка глушителя, словно из газосварочного аппарата, вырвалось махонькое и ровное голубое пламя; гильзы дробно и латунно зазвенели о гальку, да затвор чавкающе залязгал вдоль рамки…
Фигура человечка, стоявшая в проеме растворенной дверцы у станкового пулемета, неловко ткнулась головой в косяк и осела тяжело и вяло; сама машина вдруг задергалась странно — будто большое животное задрожало кожей от укусов десятков слепней, дернулось всем телом, заметалось… Вертолет взмыл вверх метров на десять — и закрутился на месте. Приглядевшись, можно было заметить фигуру пилота, сгорбившуюся над приборами, и штурмана, пытающегося добраться до рычагов, чтобы… Но — поздно: вертолет был слишком близко от каменистого склона, и сейчас его, лишенного управления, крутило на месте и несло прямо на скалу… Маэстро в последнее мгновение опустил автомат, схватил девушку за руку — и прыгнул вниз со взгорка, с десятиметровой высоты на щебенчатую осыпь гальки… Тяжелое и горячее тело машины пронеслось над ними в парах бензина и перегоревшего масла… Аля успела зажмуриться — и невероятно оранжевый клуб огня, слепящий даже сквозь сомкнутые ресницы, опалил ее всю, и она не чувствовала уже ничего рядом, кроме этого жара, кроме грохота и скрежета раздираемых железных деталей, шелеста летящих во все стороны смертоносных осколков, кроме визга режущих гранит стальных плоскостей…
Маэстро не стал дожидаться окончания всей этой какофонии. Он рванул по склону вперед и вверх, Аля бежала за ним полуоглушенная, перепрыгивая наобум мелкие окатыши и крупные валуны, опасаясь вовсе не встречной или догонной пули, а — неудачно скользкого камня, который рассечет кожу, расколет коленную чашечку, разобьет пальцы и тем обречет ее на беспомощную сиротливость здесь, на чужом берегу, никому не нужную и всеми забытую…
Фигуры выскочивших из автомобиля на взгорке молодцев мигом нарисовались на краю обрыва в позе поясных мишеней, подсвеченные сзади фарами собственного автомобиля, а спереди — затухающими всполохами пламени на месте падения поверженного вертолета. Та самая блуждающая фара, что еще пять минут назад, до появления геликоптера, мутно рыскала в просторах акватории, скакнула в трясущихся от волнения руках, желтый луч уперся в искореженные обломки на месте аварии, а следом… Грохот не менее чем: четырех автоматных очередей разрубил воздух; трассы пуль чертили тьму в направлении к берегу и в диком, паническом беспорядке долбали разбитое железо, камень, рикошетировали от голых окатышей, зарывались в мелкую гальку, выбивая из нее высокие, секущие все и вся фонтаны.
Маэстро даже не бежал, он скакал по камням широким махом, в каком-то непостижимом рваном ритме, выпустив давно руку девушки; она же — поскользнулась-таки и растянулась плашмя на камнях, пребольно ударившись лицом и раскровянив щеку… Подняла голову: чудом никем не замеченный Маэстро уже был в мертвой зоне, скрытый небольшим каменным козырьком плато, того самого, на котором стоял автомобиль. Боевики же, давно оправившись от шока и придя к осознанию собственной смертности, скрылись, залегли за камнями и оттуда уже потявкивали экономными короткими очередями в белый свет, а вернее, в темную ночь, контролируя черное и пустое пространство.
Маэстро поднял вверх левую руку. Как ни удивительно, Але показалось, что жест она поняла; перехватила один из пистолетов обеими руками, уперла тяжелую рукоять в землю, прикинула расстояние… Маэстро вновь подал знак. Аля кивнула, словно он спиной мог ее видеть; нет, он не видел, но девушке почему-то казалось, что чувствовал, точно чувствовал, и знал, что она не струсит, не зароется с голо&ой среди обломков камней, не смалодушничает, не предаст.
