дверь суда, и вышел воевода Бошкович, за ним четверо судей. Люди встали. Слуги быстро вынесли деревянную скамью и стол.
— Садитесь! — сказал воевода и, помолчав немного, продолжал: — Братья! Суд состоится здесь, перед всем честным народом, как повелевает древний обычай. Выведите его!
Два солдата вывели связанного Миню. За ними вышел и Ягош.
— Бог в помощь! — крикнул Миня.
Отозвался один-единственный голос; узнав его, Миня слегка побледнел.
— Это я, сынок! — сказал Никола. — В добрый час, да сопутствует тебе сегодня счастье.
Сын глядел на отца несколько мгновений… Смотрел прямо в глаза, не отрываясь, наконец он улыбнулся и повернул голову к судьям.
— Миня Николин Кадович! — начал Бошкович. — Убил ли ты Бечира Письяка на дороге близ Шобайче?
— Воевода! — сказал подсудимый. — Слова не пророню связанным. Я сам отдался в руки суда, хотя отлично знал, что меня ждет. Я мог убежать в Албанию или в Австрию, но бог уберег! Кадовичи не бегут от смерти…
— Правильно… Спасибо, сынок! — прервал его отец.
— Потому прошу тебя, пусть меня развяжут!
Бошкович дал знак, и Миню тотчас развязали.
— Итак, говори, ты убил Письяка?
— Я!
— А за что?
— Бог мне свидетель, чтобы отомстить за дядю Саву, которого он зарубил под Тушиной…
— Когда Бечир-бег зарубил Саву, была война, а сейчас между нами мир и союз. Знал ли ты это?
— Знал!
— А знал ли ты о клятве господаря: кто убьет турка в Черногории, расплатится собственной головой, все равно как если бы убил черногорца?
— Не будь той клятвы, воевода, не стоял бы я здесь, а был бы уже на чужой стороне. Потому-то и пришел, чтоб не нарушить клятвы господаря… Все я знал, но другая клятва пересилила.
— Какая другая? — спросили судьи.
— Наша старая клятва — святая месть!.. Я из старых горцев, хоть еще и не оброс бородой; не мог я совладать с тем, что у меня в крови со времен Косова…{16} Сладко было отомстить за дядю, раз уж выпал случай, и в то мгновение не подумал я, братья, что нарушаю приказ господарев. Сейчас сожалею только об этом, а не о жизни! И, клянусь, не обрадуюсь, если вы меня сейчас помилуете, потому как знаю, что никогда он уж не посмотрит на меня ласково… и поделом… Вот я высказал все, что у меня на душе, а сейчас, господа судьи, не тратя понапрасну время, решайте.
Воевода нагнулся к писарю, и тот стал быстро писать.
— Жаль мне тебя, Миня! — растроганно промолвил воевода. — Жалко и отца, который потеряет кормильца, и, право же, в нашей нахии станет одним соколом меньше!..
— Спасибо, воевода… Вот ему сын! — И Миня показал на Ягоша, который стоял с опущенной головой у стены. — Ягош не оставит его на склоне лет!.. А таких соколов, как я, слава богу, полным-полно в нашем Брдо.
Писарь передал бумагу старейшине, тот поднялся.
Все встали и сняли шапки.
«Именем
Миня Кадович, Шобаич, в день 20 апреля года 1873-го без всякой к тому законной причины убил Бечира Письяка из Никшича, на дороге у Зеты. А в силу того, что турки, по господаревому приказу, приравнены к черногорцам, то Миня, судимый, как за убийство невинного черногорца, приговаривается к расстрелу завтра 24 апреля на Сливльском поле, по эту сторону реки Грачаницы, чтобы никшичане могли с границы видеть его казнь и убедиться, что клятва господарева не нарушена.
На Орьей Луке, 23 апреля 1873. Главари Брдской нахии».
Не в силах больше смотреть на Миню и его отца, все стали расходиться.
— Воевода, окажи последнюю милость! — крикнул осужденный.
— Чего тебе, сынок?
— Пусть меня и завтра не связывают!
Бошкович, перекинувшись несколькими словами с товарищами, сказал:
— Что ж, будь по-твоему! — и быстро зашагал прочь.
Никола подбежал к сыну, обнял его и стал целовать.
— Уходи, отец… Пусти меня!.. И не приходи больше…
Остались с ним Ягош и стражники. К вечеру подошло несколько шобаичских парней, принесли ракии. Уже совсем поздно Миня лег между стражниками в зале суда. Среди ночи его разбудили. Он сел.
— Беги, Миня.
— Кто вы? — спросил он.
— Из Шобайче мы… Здесь нас трое, остальные во дворе. Беги, стражники спят, как зарезанные!..
— И это ты, Ягош? И ты мне это говоришь!.. Тьфу! Мне бежать от княжьего суда, от справедливого суда!.. Тьфу, стыдись!..
Послышались рыдания, дверь скрипнула, и все смолкло.
На следующее утро, чуть свет, отряд черногорцев проходил через мирное Брдо. Восьмеро с длинными ружьями, остальные, кроме одного, с пистолетами за поясом. Безоружный пел высоким звонким голосом; его чистый голос разносился далеко по сторонам и будил птиц и зверей. При виде Сливля он запел:
Будь счастлива, Лабуда, бела лебедушка, Вспоминай Миню, ясна сокола…
Потом остановился перед односельчанами и сказал:
— Братья, осталась у меня невеста. Мой ей завет — выйти за брата Ягоша!
Ягош заплакал.
— Перестань, брат… если не хочешь, чтоб я обабился… Идем со мной, закроешь мне глаза!
По ту сторону Грачаницы собралось около пятидесяти всадников-никшичан. Ни один не спешился, все застыли, точно каменные изваяния.
Власти вызвали их на всякий случай.
Шобаичи двинулись за осужденным.
— Как бы резни не было, — сказал Миня стражникам. — Скорей выполняйте свой долг!
— Ступай-ка… стань там! — сказал капитан.
Миня встал, снял
