У Ти Жана с собой большая бутыль, наполненная водой из-под крана в медицинском комплексе. Это питьевая вода. У Фармера и Ти Жана иммунитет к содержащимся в ней микробам, но американские гости, если часто ее пьют, огребают расстройство кишечника – неопасное, но приятного мало. Так что я взял себе отдельную бутылку с фильтрованной водой, но она невелика. К моменту первого привала у меня половина уже выпита, тогда как Ти Жан, Фармер и фармацевт из “Занми Ласанте”, который тоже идет с нами, свою бутыль еще даже не открывали.
По дороге в Касс к Альканту у Фармера запланирован еще один промежуточный визит. Где-то в горах мы заходим в хижину: две крошечные комнаты, земляной пол, крыша из пальмовых листьев, проаристидовские плакаты на стенах. На соломенной циновке сидит пожилая пара. Фармер достает медицинскую карту мужчины, садится на стул возле двери и зачитывает выдержки вслух.
– С 1989 года он регулярно приходил в “Занми Ласанте” за гипотензивными препаратами. Я его последний раз видел в 1997-м, когда он подхватил малярию, а потом тут сказано: “Контрольный визит назначен на четверг”. Но он не пришел. И оп – пожалуйста, написано: “С трудом встает на ноги”. За лекарствами от давления приходил его сын.
Опустившись на колени на земляной пол, Фармер измеряет мужчине пульс и давление, потом надевает фонендоскоп и прослушивает грудную клетку. Снаружи орут петухи. В неподвижном раскаленном воздухе хижины жужжат мухи. Старик рассказывает, что у него немножко заболело в середине груди, а потом ноги не очень слушались. Фармер обращается ко мне:
– Я знаю, что делать. Снизим ему давление до нормального уровня, а потом дадим пару канадских костылей. Похоже, он перенес инсульт, но, на мой взгляд, сможет оправиться. Недостаточность у него минимальная. Значит, надо подрядить кого-нибудь, чтобы помогли мне доставить сюда канадские костыли. В Бригеме ему бы запросто нормализовали давление. А здесь запросто не бывает. Как за ним проследить, чтобы не пренебрегал физиотерапией?
Жена старика просит измерить давление и ей тоже. Стоя возле нее на коленях, Фармер говорит по-английски:
– Ей шестьдесят два. А дать можно все сто. – Затем себе под нос бормочет: – Бригем далеко, друг мой.
У старушки тоже давление повышенное, сообщает он. Я тем временем пытаюсь сосредоточиться на своих размышлениях: вспоминаю, как год назад Фармер говорил мне об огромной разнице – быть прикованным к постели в симпатичном домике на окраине Бостона или быть прикованным к циновке в хижине вроде этой. Но меня постоянно отвлекает покалывание в левой стороне груди, то возникающее, то пропадающее еще с нашего первого восхождения на холм.
В конце концов я признаюсь про покалывание Фармеру. Начинаю извиняться, но он перебивает:
– Не говорите глупостей. Расскажите подробнее.
Он задает мне десяток вопросов и приходит к выводу, что у меня, скорее всего, просто изжога.
– Но если станет хуже, обязательно мне скажите. Вам не настолько необходимо увидеться с Алькантом. Уговор?
К двери подбегают несколько малолетних детишек. Топчутся на пороге, заглядывают внутрь. Фармер, указывая на печальную хозяйку дома, обращается к ним:
– Вы ее очень любите? Не забываете ей об этом говорить? Ну-ка отвечайте мне честно!
Дети хихикают. Старушка улыбается. Фармер кивает на голого карапуза на пороге:
– Гляньте на его игрушку.
Мальчик сосет большой палец. А в другой руке у него кусок грубой пеньковой веревки, к которому привязан камень.
– Голиафу не поздоровится! – говорит Фармер, и меня разбирает смех. Смеюсь и не могу остановиться, и Фармер тоже начинает смеяться, приговаривая: – Вот теперь и у меня начнутся боли в груди. Господь меня поразит насмерть.
Он обещает дать мне на всякий случай половинку бета-блокатора, а я все не никак не успокоюсь.
– Господь меня поразит насмерть, – повторяет он. – За то, что пью больше воды, чем мне отмерено, за недостаток смирения и дурацкий юмор. Это все вы виноваты. Я выпендриваюсь перед зрителями.
Кстати, к воде он, по-моему, так до сих пор и не притронулся.
Он снабжает стариков лекарствами и указаниями. Прощания в Гаити всегда долгие. Когда мы выходим, Фармер говорит:
– Это был bel kout nas, удачный заброс сетей. Пришли за дедом, а поймали и бабушку. Очень вовремя, пока ее не сбил северный олень[15].
Рыболовные метафоры я слышал от него часто. Случайно обнаружив больного, он радовался “хорошему улову”. Можно подумать, в “Занми Ласанте” не хватает пациентов.
– Долго еще идти? – спрашиваю я, уже на ходу.
– Ой долго. Мы прошли четверть пути.
– Четверть?..
С тех пор как умер маленький Джон, я все пытался сформулировать вопрос к Фармеру по поводу этой истории. Я не забыл, как год назад среди этих самых холмов он говорил мне: “Страдания надо сравнивать. Кто страдает сильнее. Это называется триаж”.
Понятие “триаж” родом из XIV века, образовано от французского глагола trier – отбирать, сортировать. Поначалу оно обозначало сортировку шерсти по качеству. В современном медицинском языке “триаж” имеет два значения, почти противоположных друг другу. В ситуациях, когда количество врачей, медсестер и инструментов ограниченно, например на поле боя, триаж проводят, в первую очередь оказывая помощь тяжелораненым, у которых наилучшие шансы выжить. Цель – спасти как можно больше людей; остальные будут, вероятно, брошены на произвол судьбы и умрут. В мирное же время, например в хорошо оборудованных и укомплектованных персоналом американских реанимациях, триаж не предполагает лишения помощи, он означает лишь расстановку приоритетов и первоочередное обслуживание больных в наиболее тяжелом состоянии.
Фармер всю свою жизнь выстроил вокруг триажа второго типа. Ведь это и есть не что иное, как преференция для бедных в медицине. Но Гаити скорее напоминает поле боя, чем мирный регион. Шагая вслед за Полом, я говорю, что здесь, наверное, постоянно возникают ситуации, когда решение сделать что-то необходимое автоматически означает решение не сделать чего-то другого, тоже необходимого. Не просто отсрочку, а именно отказ.
– Все время, – отвечает он.
– То есть вам всю дорогу приходится с этим сталкиваться, верно?
– Да-да, каждый день. Сделать одно вместо другого. День за днем, с утра до ночи, я только этим и занят. Неделанием разных вещей.
Тогда, спрашиваю я, как же насчет истории Джона? Как насчет двадцати тысяч долларов, потраченных пвизовцами на его воздушную эвакуацию из Гаити? Вскоре после смерти мальчика одна девушка, сравнительно недавно работавшая в ПВИЗ, призналась мне, что ее преследуют мысли о том, сколько всего можно было бы сделать на эти двадцать тысяч. А что бы Фармер ей на это ответил?
– Только не воспринимайте это как критику, – добавляю я, едва поспевая за ним.
– Да ладно, – бросает он через плечо, – не такой уж я обидчивый. Но мы же с вами это столько раз обсуждали! Либо я просто плохо объясняю, либо вы мне так и не поверили. Быть может, я никогда не сумею вас убедить, что мы принимаем правильные решения.
Я вовсе не хотел его задирать. Между прочим, сегодня он мой проводник и лечащий врач. Но я уже разбираюсь в его интонациях. На самом деле он не сердится, это просто преамбула, разогрев перед основным выступлением.
Все так же обращаясь ко мне через плечо на ходу, он продолжает:
– Позвольте мне отметить пару моментов, касающихся этого конкретного случая. Во-первых, конечно, не будем забывать, что Джона переправили в Бостон, поскольку он умирал от очень редкой, но поддающейся лечению опухоли. В Массачусетскую больницу его устроили только после того, как мы выяснили диагноз. То есть он туда поступил потому, что его взялись лечить бесплатно, и потому, что у него было редкое заболевание, которое лечится с вероятностью 60–70 процентов. Ладно. Пока все ясно. Вот на таких основаниях принималось решение. А что у него вовсе не локальная опухоль без метастазов, мы здесь узнать никак не могли за неимением необходимого диагностического оборудования. И, следовательно, во-вторых, главный, итоговый вопрос: почему мы так яростно всеми доступными средствами боролись именно за этого ребенка, а не за какого-то другого? Потому что мать привезла его к нам и он находился у нас, в нашей клинике.
– Когда Серена и Кароль за ним приехали, я все думал: окажись вы на месте, вы бы все-таки решили его везти? Он был такой истощенный.
– Истощение меня бы не остановило. Если бы я видел его, видел, насколько ему стало хуже, я не отменил бы операцию. С какой стати? На каких основаниях? Мы же не знали, что метастазы проникли в позвоночник, это выяснилось только в Бостоне.
Мы снова лезем в гору, и одышка не дает мне вымолвить ни слова. Фармер, немного помолчав, говорит:
– Но знаете, подобные комментарии от новеньких меня несколько беспокоят. Ведь мне же с этими людьми работать. Еще только не хватало тратить силы на переубеждение собственных сотрудников. Теперь приходится, конечно, но мне это не нравится. Гаитяне вот могли бы многое порассказать насчет пригревания на груди кого не следует.
