магазине уже царит обычный хаос. Я лежу в постели, и мне даже в голову не приходит спать со всем этим шумом и болтовней. Только вечером, когда магазин закрывается, я наконец-то остаюсь одна.
Я хотела зайти к матери, но меня снова знобит. Готовить лень. Я забираюсь под москитную сетку. Комаров полно, и они агрессивны… У меня так громко стучат зубы, что, полагаю, это слышно в соседней хижине. Почему Лкетинга не возвращается? Ночь, кажется, не закончится никогда. Внезапно мне становится ужасно холодно, но вскоре после этого я снова начинаю потеть. Надо бы сходить в туалет, но страшно идти одной на улицу. В итоге я использую пустую кружку.
Рано утром раздается стук в дверь. Я спрашиваю, кто там, потому что не люблю ничего продавать в такую рань. И тут слышу голос моего возлюбленного. Он сразу замечает, что что-то не так, но я его успокаиваю, не желая лишний раз тревожить миссионеров.
Приободрившись, он рассказывает о свадебной церемонии одного воина и сообщает, что дня через два здесь будет сафари-ралли. Он видел автомобили. Несколько гонщиков, вероятно, заедут сегодня, чтобы разведать маршрут до Вамбы. Почему-то мне в это не очень верится, но это было бы очень здорово. Я всегда любила драйв. Позже Лкетинга идет проверить нашу машину. Она еще не готова.
Около двух часов дня я слышу адский шум. Выглянув из магазина, вижу медленно оседающее облако пыли. Через короткое время половина Барсалоя высыпает на улицу. Примерно через полчаса проносится вторая, а затем и третья машина. Это такое странное чувство, когда цивилизация настигает вот так неожиданно, здесь, на краю света. Мы еще долго ждем продолжения, но на сегодня зрелище закончилось. Это были пробные гонки. За два дня здесь должно промчаться тридцать или больше машин. Я с нетерпением жду этого, хотя и лежу в постели с высокой температурой. Лкетинга готовит мне, но от одного взгляда на еду меня тошнит.
За день до ралли мне становится совсем плохо. Снова и снова я на короткое время впадаю в забытье. Я не чувствую ребенка в животе несколько часов. В панике и в слезах рассказываю об этом мужу. Напуганный, он уходит и вскоре возвращается с матерью. Она говорит со мной, ощупывая мой живот. На ее лицо падает тень. Плача, спрашиваю у Лкетинги, что с ребенком. Но он сидит растерянный и говорит только с матерью. В конце концов он говорит, что его мать полагает, что на мне лежит злое проклятие, из-за которого я заболеваю. Кто-то хочет убить меня и нашего ребенка.
Они хотят знать, с кем я разговаривала в последнее время в магазине, были ли здесь старые сомалийцы, трогал или плевал на меня какой-нибудь старик, показывал ли мне кто-нибудь черный язык. Вопросы сыплются градом, и я уже чуть ли не в истерике от страха. В голове стучит лишь: мой ребенок умер!
Мать покидает нас и обещает вернуться с хорошим лекарством. Не знаю, как долго я лежала и рыдала. Открыв глаза, вижу шесть-восемь старейшин и женщин, собравшихся вокруг меня и восклицающих: «Enkai, Enkai!» Каждый из старейшин потирает мне живот и что-то бормочет. Чувствую полное равнодушие к происходящему. Мать подносит к моим губам чашку с жидкостью, которую я должна выпить залпом. Жидкость обжигающе острая, меня трясет. В тот же момент я чувствую два или три подергивания и толчок в животе и испуганно хватаюсь за него. Все во мне переворачивается. Я вижу только старые лица, склоненные надо мной, и просто хочу умереть. Мой ребенок еще жив, но теперь он точно умрет. Это моя последняя мысль перед тем, как я закричу: «Они убили моего ребенка! Милый, теперь они убили нашего ребенка!» Я чувствую, как тают мои последние силы и желание жить. Снова десять или более рук ложатся мне на живот и растирают, а потом надавливают на него. Они молятся или поют. Внезапно живот чуть вздымается, и я чувствую легкое подергивание внутри. Я едва осмеливаюсь в это поверить, но это повторяется еще несколько раз. Старейшины, кажется, тоже это чувствуют, и молитвенное пение становится тише. Когда я понимаю, что мой малыш жив, во мне просыпается сильнейшая воля к жизни, которую я, казалось, уже потеряла. «Милый, – прошу я Лкетингу, – сходи к отцу Джулиано. Я хочу в больницу!»
Летающий врач
Вскоре появляется отец Джулиано. Я вижу на его лице ужас. Он быстро говорит со старейшинами, потом спрашивает меня, на каком я сейчас месяце. «Начало восьмого», – удается мне произнести. Он пытается связаться с воздушной медицинской службой. Потом покидает нас, а следом уходят все, кроме матери. Я лежу, липкая от пота, и молюсь за ребенка и за себя. Я ни за что на свете не хочу потерять свое дитя. Мое счастье зависит от жизни этого маленького существа.
И тут я слышу звук двигателя, но это не автомобиль. Посреди ночи в деревне, в глуши появляется самолет! Снаружи раздаются голоса. Лкетинга выходит и возвращается взволнованным. Самолет! Появляется отец Джулиано и говорит, чтобы я взяла с собой самое необходимое и поспешила, потому что взлетно-посадочная полоса будет освещаться недолго. Мне помогают встать. Лкетинга упаковывает мои вещи и несет меня к самолету.
Вокруг ослепительно ярко. Отец Джулиано устроил мощную иллюминацию. По ровному участку улицы справа и слева растянута цепь факелов и керосиновых ламп. Большие белые камни продолжают полосу. Пилот, белый мужчина, помогает мне сесть в самолет. Затем он приглашает Лкетингу. Мой воин теряется. Он хочет лететь, но не может преодолеть страх. Бедный мой любимый! Я кричу ему, чтобы оставался и присматривал за магазином.
Мы взлетаем. Впервые в таком маленьком самолете я чувствую себя в безопасности. Минут через двадцать мы уже над госпиталем Вамбы. Здесь тоже все в огнях, только это уже настоящая взлетно-посадочная полоса. Когда мы приземляемся, я вижу двух сестер с креслом-каталкой. С трудом вылезаю из самолета, поддерживая живот непослушной рукой. Пока еду в инвалидной коляске к больнице, меня снова настигает тоска. Медсестры пытаются меня утешить, но все тщетно, я только сильнее реву. В больнице ждет швейцарская женщина-врач. Она смотрит с участием и заботой, утешает, уверяет, что теперь все будет хорошо.
Скоро я уже лежу в смотровой в гинекологическом кресле в ожидании главврача. Я отдаю себе отчет в том, какая я грязная, и мне очень стыдно. Когда я хочу извиниться за это перед врачом, он отмахивается и говорит, что сейчас есть вещи поважнее. Он внимательно осматривает меня – без инструментов, только руками. Я ловлю каждое его слово, мне очень важно знать,
