Тому как будто ничего не грозило, если, конечно, он не поддастся военному психозу и не сочтет своим долгом пойти на фронт добровольцем. Он тоже получил анонимное письмо с белым пером, вложенным в конверт в знак того, что его считают трусом. Том носил перо на шляпе, пока мать не упросила его снять это украшение. Тот, кто работает под землей и ежечасно рискует жизнью, может разве что посмеяться над этими белыми перьями, твердила она. Уже начали поговаривать о введении обязательной воинской повинности для службы в экспедиционных войсках.[10] Значит, у молодежи оставался только один выбор: идти в армию добровольцем или по призыву. Всякий раз, как поднимался вопрос о введении воинской повинности, Салли не находила себе места, думая о том, как это отразится на судьбе ее сыновей.
Понимает ли Моррис, что это может означать для них, спрашивала она себя. Он был всецело за введение воинской повинности и не хуже любого шовиниста рассуждал о том, что всех трусов и любителей прятаться за чужой спиной надо заставить драться; по его словам выходило, что всякий, кто не надел военной формы, — трус или подлец. Салли подозревала, что в нем заговорил голос предков. Моррис всегда поощрял стремление Лала стать военным. Но она не могла поверить, что Моррис хочет, чтобы и Дик, и Том, и Дэн оказались втянутыми в эту губительную войну.
Том так рад был вернуться на рудник, снова стать в ряды рабочих, зарабатывать свой хлеб, что все остальное, казалось, пока что отошло для него на задний план. Месяцы, которые он провел во Фримантле, ничего не изменили в отношении к нему товарищей по работе, и он ориентировался в темных переходах шахты так, словно никогда их не покидал.
Даже пронзительный утренний гудок не мешал ему наслаждаться ощущением свободы. Он вскакивал с постели, принимал душ и одевался, весело насвистывая отрывки мелодий. Снова окунуться в толпу переругивающихся рабочих в раздевалке, выслушивать отрывистые наставления начальника смены и отгребать руду в забое для Теда Ли — до чего ж это все здорово, говорил он матери. Его самого и удивляло и забавляло, что он снова чувствует себя как рыба в воде.
Но главное, чем он положительно упивается, — это своей свободой, говорил Том. Нет больше сырой камеры, где его держали взаперти, оторвав от повседневной трудовой жизни, от товарищей; нет суровой, гнетущей дисциплины и этой нудной и однообразной тюремной работы. То ли дело, когда работаешь бок о бок с товарищами, — работаешь, не жалея сил, в поте лица и переругиваешься и шутишь с ними. Теперь он волен, если вздумается, вправить мозги десятнику. Волен, если ему заблагорассудится, в любую минуту подняться на поверхность из этого чертова мрака.
Конечно, по-настоящему свободным он не был, и Том понимал это, ибо ему, как и всякому рудокопу, приходится продавать свой труд. Но такова уж система, и с этим ничего не поделаешь — пока что, во всяком случае. Абсолютной свободы не существует, не раз говорила Надя. Это только анархисты, начиненные романтическими бреднями, могут разглагольствовать о свободе, не связанной ни с какими обязательствами и долгом перед обществом. Единственная свобода, к которой должен стремиться каждый человек и народ, — это свобода трудиться на благо общества, это свободное право каждого мужчины, женщины, ребенка расти сильным физически и духовно, идти по пути прогресса.
Теперь Том мог думать о Наде без того мрачного отчаяния, которое охватило его, когда он узнал о ее смерти. Казалось, ее светлая, пламенная жизнь заронила в его сердце огонь, который будет долгие годы гореть не угасая.
Но Тома треножили письма Лала. Ему хотелось бросить все и помчаться на выручку младшему брату, хотелось ввязаться в эту паршивую историю на Галлиполи, делать что-то, чтобы помочь Лалу и сотням австралийских парней, которые сражались в тяжелом неравном бою среди этих чужих неприютных холмов.
Снова объявили набор новобранцев. Тому хотелось забыть обо всех, своих убеждениях и пойти добровольцем. Он не мор спокойно думать о том, что раненый Лал уже говорит о возвращении в окопы. Трудно даже представить себе, что, должно быть, пережил малый, пока полз к укрытию под ураганным огнем противника, пробираясь среди убитых и умирающих. Ужас и отчаяние, раздиравшие душу Лала, охватывали и Тома при мысли о том, сколько растрачено доблести, сколько жизней потеряно впустую, и все из-за того, что кто-то «допустил ошибку», не сумел установить превосходства сил противника и до тех пор упрямо приказывал наступать, пока три четверти наступавших не были сметены вражеским огнем.
Том был убежден, что вообще воина бессмысленна, что это огромная ошибка. Хуже того, война — одно из звеньев в цепи преступных интриг великих держав в их борьбе за рынки, сырье и сферы влияния. Все эти интриги неизбежны при экономической системе, которая вынуждает правительства драться за господство и привилегию своей страны грабить мир. Это система, порождающая войны, неминуемо приводящая к войнам между государствами-соперниками. Вот почему под прикрытием дымовой завесы всех этих разговоров о правах малых наций, лживых заявлений Германии об ее обязанности выступить на защиту оскорбленного австрийского союзника и деклараций русского царя о его тревоге за участь сербских единоверцев война превратилась в борьбу за власть и престиж между наиболее могущественными государствами. Война торгашей — как говорил Чарли О’Рейли.
Том слышал вскоре после своего возвращения, как Чарли выступал однажды вечером перед уличной толпой.
Он стоял на трибуне — высокий, тощий — и, откинув со лба седые волосы, говорил горячо, страстно:
— Война проложила сквозь столетия свой гибельный путь. Освещенный заревом пожаров, он пролегает по развалинам меж крестов, тюрем, трупов, черепов и могил.
Это была цитата из только что выпущенного памфлета, который был известен Тому. Не обращая внимания на враждебные возгласы, преодолевая глухую неприязнь толпы, которая в любую минуту могла наброситься на него, стоило ему высказаться против настоящей войны, ибо столько близких — сыновей и братьев — проливало кровь на полях сражений, Чарли продолжал:
— Война выдает жестокость за храбрость, безумие — за мужество, человекоубийство — за патриотизм. Война несет миру проклятие ненависти. Война залила землю кровью и слезами, искалечила миллионы сильных мужчин и наводнила дороги калеками. Война наполнила мир вдовами и сиротами, разбитыми сердцами, разрушенными жилищами, погибшими надеждами. Война ставит завоевателя выше ученого и убийцу — выше художника. Война — это организованное насилие и жестокость, она попирает религию; ее мораль — мораль тигра и акулы.
Том соглашался почти со всем, что говорил Чарли, но все же кое в чем были у них и расхождения, и ему хотелось потолковать с ним насчет этого. После митинга Динни, Эйли и Чарли с Томом присели у дороги, и Том сказал, что хочет записаться в добровольцы.
— Ну не все ли равно рабочим, какое капиталистическое государство — или группа государств — заправляет в мире? — сказал Чарли. — При капитализме рабочих всюду одинаково обирают. Нужно драться. Том, против системы в целом, а не против таких же, как ты, рабочих других стран. Если капиталисты хотят войны, пускай дерутся сами. Рабочему надо быть дураком, чтобы проливать свою кровь, поддерживая капитализм — будь то английский или немецкий.
— Но, Чарли, — возразил Том, — нужно же смотреть в лицо фактам. В странах Британской империи рабочие при капитализме все же добились кое-каких демократических прав, тогда как в Германии у них таких прав нет. У нас здесь, в Австралии, профсоюзы крепче, рабочая партия крепче, мы можем создавать свои организации — ничего этого у германских рабочих нет. В распоряжении господствующего класса Германии имеется регулярная армия — с ее помощью он может в любое время наступить на горло рабочим и держать их в положении наемных рабов, рабов его военной машины. Мы не хотим победы Германии, так как Германия, располагая мощной регулярной армией, сможет подчинить себе Европу, и условия существования рабочих во всех странах станут тогда еще тяжелей. Германия будет и дальше, как сейчас, ввергать мир в новые войны. Вот что меня тревожит. Мне кажется, мы должны выбрать из двух зол меньшее. При германском капитализме нам бы жилось еще хуже, чем при английском, и мы не можем допустить, чтобы Германия прошлась победным маршем по Европе.
— Ну, а как же в таком случае прикажешь понимать Карла Либкнехта? — усмехнулся Чарли. — Ведь он — депутат от социал-демократической партии в рейхстаге — выступал против войны и отказался голосовать за военные кредиты. У германских рабочих есть руководители, которые призывают их не принимать участия в войне, — не забывай об этом.
— Да откуда они их призывают-то — из тюрем? — съязвил Динни. — Ведь почти все руководители германского рабочего движения сидят за решеткой. А ты, Чарли, по-прежнему можешь выступать с уличных трибун, так же как и лондонские социалисты. Хотя там тоже немало народу упрятали в тюрьмы — тех, кто из принципиальных соображений отказывался идти на фронт. Сдается мне, что и у нас здесь будет то же, если введут всеобщую воинскую повинность, за которую так ратует Билли Юз.
