Ильмоч, как человек состоятельный и имевший персональное приглашение Амундсена, не снизошел до того, чтобы пить чай из общего бака. Он так и ходил вслед за капитаном, словно приблудный пес, заглядывая ему в рот, улыбался, кивал в знак согласия и вынашивал мысль о том, чтобы «стать другом капитану Амундсену».
Выбрав момент, Ильмоч отозвал в сторону Джона и горячо зашептал:
– Скажи капитану, что олени, которых я привез – это подарок. Мой подарок как другу. Ничего мне от него не нужно.
У Ильмоча было такое уморительное выражение лица, что Джон не смог сдержать улыбки.
– Сделай так, – с придыхом прошептал Ильмоч.
Джон догнал Амундсена. Не отставал от него и Ильмоч.
Джон передал Амундсену слова оленевода. На лице полярного исследователя появилось глубокомысленное и задумчивое выражение.
– Хорошо! – сказал Амундсен. – Передайте ему, что я до глубины души тронут его сердечным порывом. Вы знаете, господа, – обратился он к русским торговцам, – этот человек, оленевод, туземец, сделал то, от чего отмахнулись многочисленные представители просвещенного человечества! Вы даже не можете представить, каких трудов стоит организация каждой экспедиции. Часто поддержки правительства бывает явно недостаточно, и приходится обращаться за добровольными пожертвованиями… О, как это бывает иногда трудно и унизительно!..
Амундсен подошел к Ильмочу и крепко пожал руку одуревшему от счастья оленеводу.
– Вот это значит истинное бескорыстие!
Если бы Ильмоч чуть умылся и побрился, Амундсен решился бы даже на то, чтобы его обнять. Но таких привычек у владельца тысячных стад не было.
Кое-что в подарок Ильмоч все же получил.
На обратном пути в Энмын во время привала Джон спросил оленевода:
– Знаешь, что делает капитан Амундсен? Чем он занимается?
– Чем же может заниматься белый человек? – удивился Ильмоч. – Конечно, торгует! Я успел заглянуть в трюм. Столько товаров я редко видел. А корабль? Весь увешан медвежьими и песцовыми шкурами. Только слепой не увидит, чем занимается Большеносый.
– Капитан Амундсен – великий… великий… – Джон никак не мог подыскать подходящего перевода слову «путешественник». Получалось что-то вроде «бродяги». Не найдя ничего другого, Джон так и сказал, назвав Руала Амундсена на чукотском языке «великим бродягой».
– Никакого худа тут нет, – словно заступаясь за Амундсена, заявил Ильмоч. – Возьми эскимоса Тыплилыка. Тоже бродяга, но хороший человек. Сколько сказок знает! Каждый старается зазвать его к себе в ярангу, кормит и поит, только бы рассказывал. Вот и Большеносый говорил, а вы все молча слушали. Как плохо, что я не знаю разговора белого человека, а то бы побеседовал с новым другом!
– Но Амундсен – бродяга не такой, как Тыплилык – возразил Джон. – Руал Амундсен ездит по северным странам, чтобы открывать пути для других людей. Он исследует холодные страны, находит новые земли, – принялся объяснять Джон.
– Что ты мне говоришь, словно я неразумный и ничего в жизни не понимаю? – с обидой отозвался Ильмоч. – Я все понял: Большеносый идет впереди, как вожак в собачьей упряжке. По его следу идут другие и торгуют по разным новооткрытым странам. Кто-то всегда должен идти впереди. Таким бывает сильный и смелый человек, как Большеносый.
Джон вспоминал, что писалось по поводу путешествий и открытий Руала Амундсена. Да, это был герой рубежа девятнадцатого и двадцатого веков. Он возродил у человечества жажду первооткрытий и вернул утраченные ценности, заставил заново уважать отвагу и самопожертвование. И все же… Да, у Амундсена честолюбие огромного накала, способное растопить даже вековые льды.
Можно не сомневаться, что великий норвежский путешественник восхищается какими-то определенными чертами народов, которые встречаются на его долгих дорогах. Но он никогда не признает в них равных себе. В лучшем случае согласится, что они – младшие его братья, которые нуждаются в руководстве. Сознание собственного превосходства настолько у него органично, что избавиться от него все равно что переменить кожу или стать совершенно иным человеком… Но как же жить дальше, как уберечься от этой своры торговцев, которые только и ждут удобного часа, чтобы ринуться по малым прибрежным селениям со своими товарами? У Григория Кибизова на лице прямо написано, что на его нарте, укрытые оленьими шкурами, лежат канистры с самогоном и чистым спиртом. Оттого его нарта и кажется так легко груженной. Или этот Караев с его умной улыбкой, спрятанной в глубине глаз. Он тоже своего не упустит, вырвет и там, где другой не сумеет…
Дорога в Энмын заняла больше времени, чем путешествие к судну Амундсена. На второй день задула пурга, и пришлось провести две ночи в снежной хижине, вырытой в большом сугробе под нависшими скалами. Все это время Джон был вынужден терпеть общество Ильмоча, который строил планы общения с Большеносым.
– Вернусь в стойбище, прикажу пастухам, чтобы откочевали ближе к Чаунской губе. Хоть там кочует Армагиргин, но мы с ним поладим.
– Кто такой Армагиргин? – спросил Джон.
– Хозяин острова Айон, – уважительно произнес Ильмоч. – Сильный человек, большой шаман. Он держит не только оленье стадо. У него еще и свое моржовое лежбище. Вот какой это человек!
– А вдруг он сам захочет стать другом Большеносому? – подразнил Джон Ильмоча.
– Не выйдет! – твердо отрезал Ильмоч. – Армагиргин не такой человек! Он не курит трубку, не пьет дурной веселящей воды, не носит ничего матерчатого, всего того, что сделано белым человеком. Смешно – но даже пищу он варит в каменных котлах! Не-ет, не общается он с белым человеком. Если узнает, что кто-то из его пастухов курил или даже чаю попил – выгонит! Выгонит с острова! Вот какой человек Армагиргин, хозяин острова Айон!
Да, Джон и вправду что-то слышал об этом человеке, но тот казался далеким, как персонаж волшебной сказки. А оказался совсем рядышком, и к нему можно даже заехать, не давая притом большого крюка.
Эта мысль понравилась Джону, и он предложил Ильмочу:
– Давай заедем к нему в гости.
– К Армагиргину? – удивился старик. – Зачем?
– Интересно на него поглядеть, да и поговорить с ним.
– Ничего интересного! – отрезал Ильмоч. – Мохом порос старик, ничего не разглядишь.
– А я все-таки поеду к нему, – решительно заявил Джон.
Ильмоч поворчал, поворчал, но согласился повернуть нарты на остров Айон, на его восточную сторону, где среди низких прибрежных сопок паслись жирные олени.
3
Четыре яранги стояли лицом к морю. Никаких следов оленей поблизости не было видно. Стойбище скорее напоминало приморское селение со стойками, на которых лежал остов байдары, подставки для длинных зимних грузовых нарт, китовые лопатки, покрывавшие вырытые в земле мясные хранилища – увэраны.
Возле большой яранги стояли люди и наблюдали за подъезжавшими нартами. Не было ни возгласов, ни собачьего лая. На какой-то миг Джона одолели сомнения: не зря ли он едет к человеку, для которого приезд чужеземца – рана в сердце?
Но поворачивать было уже поздно. Ильмоч гнал своих поджарых, вскормленных на тощем оленьем мясе собачек, причмокивал губами и обещал скорый отдых восклицанием:
– Яра-ра-ра-рай!
Упряжки в безмолвии подъехали к ярангам, и каюры притормозили нарты.
Джон пристально всматривался в молчаливых людей. Здесь стояли одни мужчины. Все они были одеты просто, но добротно, видно, не переводилась у них не побитая оводом добрая оленья шкура.
В ожидании приветствия прошло несколько минут. У одного из молодых мужчин на плечах сидел довольно рослый болезненного вида младенец в белой оленьей кухлянке и пышно отороченном малахае. Приветственное слово подал именно он, удивив Джона совсем взрослым, почти даже старческим голоском:
– Еттык? Мэнкоторэ? [42]
Это было так неожиданно, что путники переглянулись, и Ильмоч испуганно моргнул.
Не отвечая на приветствие, на вопрос, Джон тщательно всмотрелся в необыкновенного ребенка, такого большого и громкогласного и, по всей вероятности, неизлечимо больного.
– Еттык? Мэнкоторэ?
На этот раз голос был подан требовательный, и тут Ильмоч и Джон наконец разглядели, что на плечах у парня сидит не мальчик, а сухонький старичок с острыми проницательными глазенками.
– Приехали мы с побережья, – торопливо ответил Ильмоч. – Проездом решили навестить ваш остров, может, какие новости есть?
– Эй, распрягите собак, накормите, а гостей проводите в ярангу! – приказал старик и пришпорил парня, заставив внести себя в обширный чоттагин.
Плотно утоптанный пол был тщательно подметен. Три полога висели, образуя ряд серых оленьих занавесей. Из каждой выглянули любопытные женские лица, но тут же скрылись. Лишь одна пожилая женщина, распластавшись на затвердевшем от мороза земляном полу, усердно раздувала костер.
