Ильмоч на этот раз решительно выдернул из-за пазухи бутылку, со смачным всхлипом выдернул из горлышка тряпицу и впился ртом. Сделав несколько судорожных глотков, он презрительно заметил:
– Ничего примечательного в этом человеке. Разве только борода. Ну, и глаза, как у нашего Орво. А так – больше ничего. Простой человек. Одеть его в кухлянку, в малахай, посадить на собачью упряжку – от нас не отличить… Вот такие новости на нашей земле.
Рассказ Ильмоча поначалу забавлял Джона, потом стал рождать тревогу: значит, большевики дошли до чукотской земли. Кто же будет следующим?
Неужели в этом огромном мире не найдется здравомыслящего человека, который мог бы возвысить голос за эти малые народы, которые ничем не виноваты в том, что оказались на одной планете с разъяренными в борьбе за власть? Что-то говорил капитан Амундсен о новой всемирной организации, в которой видную роль играет Фритьоф Нансен? Может быть, написать ему письмо, чтобы Лига Наций подняла голоса в защиту арктических народов? Но станет ли она этим заниматься?
Ильмоч с горечью чувствовал, что, и выпив, он остается совершенно трезвым. В бутылке водки – на самом дне, а голова ясная. Неужели гнев пожирает действие дурной веселящей воды? Удивившись неожиданному открытию, Ильмоч все же допил водку, посмотрел на Джона и твердо сказал:
– Белые люди всюду одинаковы… Я не говорю о тебе, потому что ты совсем другой, ты наш и нас понимаешь. Может быть, ты потому и ушел от них. И до чего же подлый народ! Гляди: Большеносый назвал меня другом, принял от меня оленьи туши, а потом не пустил на корабль. Теперь – большевики. Я от чистого сердца предложил им помочь, а они отказались да еще назвали кисплутатором.
– Но ведь Тэгрынкеу не белый человек, – возразил Джон.
Ильмоч махнул рукой:
– Испортили его. Я уверен, что они каждый день дают ему бутылку. Иначе с чего он такой смелый? Ну, пусть сунутся теперь ко мне! Я стану жить, как Армагиргин. Пусть идут мимо меня искатели желтого металла, торговцы, большевики – мимо!
Ранним утром Ильмоч уехал к своему стаду.
5
Нет ничего горестнее, как возвращаться с охоты в сумеречную зимнюю пору с пустым буксирным ремнем. Гулко раздается под стылыми скалами эхо от скрипа подошв на сухом снегу, и даже дыхание человека, скорее разочарованного, нежели усталого, кажется слишком громким. Хочется растянуть время так, чтобы войти под тень яранг уже глубокой ночью, когда все уснут, когда даже псы заберутся в теплый чоттагин и свернутся в клубок у самого полога, вдыхая чуткими носами запах тепла и скудной зимней еды.
Но те, кто ждут охотника, не спят. Они беспокоятся о нем, а дети время от времени выбегают из дому и долго смотрят в сторону моря, стараясь отыскать меж темных торосов движущуюся тень. Беспокоится и Пыльмау, верная жена и молчаливый товарищ, которая с каждым годом становится все ближе и родней, и уже трудно представить себе время, когда Джон мог обходиться без нее, не зная эту лучшую в мире женщину.
Она, разумеется, беспокоится больше всех, но виду не подает и даже бранит детей за то, что они часто выбегают из яранги и уже загодя делят, кому достанутся нерпичьи глаза – лучшее лакомство.
Взобравшись на торос, Джон увидел светлые пятнышки – отсвет зажженных в чоттагине жирников. Их ставят поближе к дверям, чтобы пламя слегка отражалось от снега й служило маяком возвращающемуся охотнику.
Мало селение Энмын. За все годы не прибавилось ни одной новой яранги. Хуже того, сожгли ярангу старого Мутчина, умершего вместе с женой в ту страшную зиму, когда и Джон потерял дочь…
Непривычный глаз не увидел бы эти слабые отблески пламени, да и Джон скорее чувствовал, чем видел их. Вот если бы в Энмыне вместо яранг стояли дома, тогда окна отбрасывали ясно видимый свет. Джон усмехнулся. Какие уж там дома в Энмыне! Яранга – вот веками выбранное и приспособленное жилище! Здесь человек слишком зависит от природы, от неожиданных ударов судьбы, чтобы иметь простор для фантазии. Ни один провидец точно не скажет, что будет в эту зиму. Даже верный барометр – Ильмоч, который откочевывает далеко от берега, когда ожидается трудная зима, или же остается поблизости, если бывают хорошие виды на охоту, – ведет себя странно. Он то решительно заявляет, что откочует к лесам, то вдруг говорит, что зиму он проведет, пожалуй, в долине реки Энмываам.
И еще слухи о большевиках. Корабль Руала Амундсена стал средоточием новостей всего побережья. Сам капитан нет-нет да и заглянет к Джону Макленнану с подарками, с рассуждениями о судьбе малых арктических народностей. Он одобрил намерение Джона Макленнана обратиться с письмом в Лигу Наций на имя Фритьофа Нансена о спасении и сохранении народов, обитающих вокруг Ледовитого океана.
– Человечество должно проявить гуманизм после долгих лет зверских войн и кровавых революционных переворотов, – рассуждал Амундсен. – Я больше чем уверен, что это обращение найдет широкий отклик среди просвещенных умов всего мира. Да и политики после военного угара будут рады сделать хоть что-то, что бы удовлетворило всеобщую жажду добрых дел, которая обычно наступает после военных столкновений, чреватых гибелью множества людей.
Джон показал наброски письма, Амундсен внимательно прочел их, сделав несколько дельных замечаний, и отметил:
– При благожелательной реакции Лиги Наций, в чем я уверен, поверьте моему опыту, хоть я и не политик, наши имена будут прославлены в истории!
Джон смотрел на Амундсена и думал: если вся его жизнь, все лишения, которые претерпел великий путешественник, совершая действительно великие открытия, в первую очередь были направлены на то, чтобы удовлетворить свое собственное честолюбие, насытить жажду славы, то это ему удалось, пожалуй, больше, нежели кому-либо из современников. Но неужели мало быть первооткрывателем Северо-Западного прохода, Северо-Восточного пути и Южного полюса? Видимо, честолюбие – это то, что никогда не бывает удовлетворено до конца, и поэтому Амундсену хочется еще и прослыть защитником малых народов Севера, человеком высоких и гуманных помыслов. Но что ни говори, а пренебрегать помощью такого авторитетного человека не стоит. Во имя жизни и спокойствия тех, кто стал братьями Джону Макленнану…
Уговорились, что Джон приготовит окончательный текст письма, а весной, когда «Мод» выйдет из ледового плена, письмо будет отправлено по назначению.
Яранга уже совсем близко. Как бы ни было темно зимой, даже в безлунную ночь, в ночь без полярного сияния, света все же бывает достаточно, чтобы на белом снегу разглядеть людей. На этот раз люди стояли возле яранги старого Орво и наблюдали за возвращающимися охотниками.
Джон посмотрел влево и увидел у своей яранги детей. Он направился к ним и, проходя мимо яранги Орво, сказал стоявшим там людям:
– На этот раз удача меня миновала.
Люди ничего не ответили, ибо истинное сочувствие не находит слов, а молчание это было обещанием помочь, не оставить человека голодным. Джон знал: будь у него вправду пусто в мясной яме и в бочках, он пошел бы к любому, и каждый по неписаному древнему закону поделился бы с ним последним куском.
Дети не кинулись навстречу отцу. Они стояли на месте до тех пор, пока Джон не подошел к ним. Яко принял из отцовских рук посох, багорчик с острым наконечником, а младшие дети – остальное снаряжение. Билл-Токо подал кусочек гнутого оленьего рога – снегосбивалку и остался стоять рядом, пока отец не очистил от снега нерпичьи торбаса.
В чоттагине Джон неожиданно увидел Орво. Значит, старик обогнал его.
Орво заметно сдал за последнее время. Он мало ходил на охоту, но каждый житель Энмына считал своим долгом принести ему кусок нерпичьего мяса, жир, лоскут лахтачьей кожи на подошвы.
Пыльмау хлопотала у костра, вылавливала куски мяса из большого котла и раскладывала на длинном деревянном блюде. Джон уселся на бревно, посадил рядом младшую дочку, а Яко подкатил Орво и всем остальным китовые позвонки.
Джон никогда не учил своих детей правилам чукотского этикета. Вся их воспитанность шла от Пыльмау. Дети никогда первыми не брали куска с кэмэны, как бы они ни были голодны. Только после того, как отец и кормилец начинал есть. Более того, не полагалось выбирать лучший кусок, а надо было взять то, что лежало ближе к тебе. Особенно это касалось мальчишек. Если будущий охотник берет дальний кусок, то на охоте его гарпун будет перелетать через моржа. Кроме того, не разрешалось есть берцовые кости, чтобы не ломать себе ноги.
Пыльмау уселась во главе стола, у конца кэмэны, и оттуда подавала разрезанные пекулем куски копальхена.
Насытившись, Орво поднял голову от деревянного блюда и сказал:
– Пришел я спросить у тебя совета…
– Я всегда готов помочь, – быстро ответил Джон.
– Приехал ко мне Ильмоч… Хочет породниться со мной. Сватается к моей дочери. Говорит, что все будет, как водится исстари: его сын за два года отработает невесту, а потом уж окончательно дотолкуемся.
