Сдается, раньше мне идти.
***
«Зовется вещица та Врановой Матерью, происходит от корня людова, живет же особо, сторожась. Птах голубит, врачует, птичий язык ведает. Пташие ей службу служит, указки исполняет. За то Вранова Матерь птицу от зла укрывает, плотью своей кормит».
Выпь поднял взгляд на собравшихся.
Бережно закрыл «Сказки о тварях». Погладил корешок, приласкал, как Рин — морду своей собаки.
— Еще один человек на службе Нума? Чем он их берет?! Не могут же все на золото липнуть!
— Значит, предлагает что-то еще. Особое. Каждому — свое, — задумчиво сказал Гаер.
Смотрел при этом на пустое кресло, где прежде сиживал Пегий. А по Пегому не сказать было, что до золота жадный.
— Собирайся, Второй. Пора тебе в гости на зорьке, по холодку.
В провожатые вызвались Волоха с Дятлом. Юга рвался, но Выпь попросил — и тот остался.
Гаер вышел проводить. Рвал зубами вяленое мясо, быстро говорил на прощание:
— Смотри только мне, русый, головой за своего пса отвечаешь. Чтобы не тявкал без спросу, понял, не? А ты, мутус, лучше рот чаще открывай. А надумаешь предать, вилку мне в жопу воткнуть — я твоему парню башку оторву, с волосами вместе.
Гаер зол был с утра. Сам собирался ехать, но Выпь и его остановил. На что ты там, сказал. Вы с Нумом друг друга не поймете, не узнаете. Он другой породы, моей ближе. Ты — Башни Хозяин. Каждый лишь свою правду знает, на ней и стоять будет.
Ехали молча.
Ивановы были при оружии, Выпь взял дикту. Доспех вздел.
Не сильно верил, что все это выручит. Какое убережение от локуста с Хангарами?
Выпь знал лишь, что Тамам Шуд его ждет. Без этого бы не пошел, тем более — людей бы с собой не повел.
Дятел коротко присвистнул, когда миновали столбы граничные, Хангарами оставленные. Взошли те и росли, кажется, сами по себе — не вкопаны, не тесаны. Заместо стражи дозорной стояли — испещренные живыми глазками. Повернулись глаза, следя за путниками.
Таволга и Юга о таких не сказывали, значит, прежде не было.
Ближе, ближе — надвинулось стойбище шапкой, и потянуло дымом костряным, живым. Пение слышалось низкое, земляное, да гуд — как от толстых струн. Раньше, вспомнил Выпь, здесь деревня была. Ничего от той деревни не осталось, все сравняли.
Разве что глаза оставили — сторожить.
Раскинулось впереди поле, золотом убранное. То лежали, поджав ноги, разведя крылья, локуста. Недвижимые, точно из золота отлитые чурки. Хангары с людьми кто между ними бродил, кто отдыхал, кто зенки на чужаков пялил.
Были и долоссы — на земле, стянутые прозрачной пленкой, будто бы высохшим плодным пузырем. Вкруг них стояли обычные Хангары с человеками, пели на одной ноте, ударяли в железо.
В тревоге никто не подхватился. Будто и впрямь — ждали.
Выпь смотрел на Хангар и думал: не разбираю лиц их, не понимаю, не помню, будто сквозь сон гляжу. У остальных — неужто — так же?
А еще — увидел он — как Хангары мастерят себе оружие. Берут сброшенные крылы локуста, гнут их под себя и ножом правят. На дальний бой снаряжение — стрелы кидать; на ближний — рубить-колоть. Значит, понял Выпь, у локуста крылы тоже меняются, как и шкура.
Добрый конь под тобой, сказал Тамам Шуд. Только на что мне людей привел, мясной приплод? Неужели нет мне веры?
Выпь оглянулся на провожатых и понял, что голос тот в голове у него одного звучал. Тамам Шуд с ним беседовал.
Спешивайтесь, гости дорогие. Скотину вашу присмотрят. Прошу ко мне.
Как по мановению, расступились Хангары, разошлись локуста, открывая проход. Тем коридором и пошли: Выпь впереди, Волоха следом, Дятел замыкающим.
Вышли к поляне. Не было там ни стола, ни ковра, ни шатра, ни иного убора. Только костыли разновеликие, в землю впитые, с ушами игольными, а чрез уши те были жилы продеты, а на жилах уже всякий сор болтался. Жилы между собой через узлы соединялись.
Тамам Шуд ждал их. Стоял во весь громадный рост, за спину руки убрав. По пояс голый, босой, в простых штанах, в метах своего народа, как в дорогой рубашке. Бритую голову обегал венцом рисунок. Глаза смотрели внимательно.
И — подле сидел Пегий-предатель, а еще тучный мужчина в богатой одежде, а еще женщина, прекрасная собой. Тамам Шуд кивнул гостям.
Теперь садитесь, поговорим.
Сам опустился по центру, легко скрестил ноги. Взял себе жилу, на руку намотал, как конский повод. А другие то же сделали. Не иначе для того, чтобы мыслями сообщаться, в одном поле разговаривать, понял Выпь.
Сам опустился на землю, коснулся рукой жилы, удивился нутряному ее натягу. Только увидел — не костыли то были. А ровно тощецы, до смерти изнуренные, сушеные. Даже ряд рук виднелся, на груди сжатых. А то, что он за ушки игольные принял — дыры на месте лиц. Неужто, и есть — Визири?
Выпь особо посмотрел на Пегого. Тот улыбнулся, катая в ладонях шарик. Не шарик, сообразил Выпь. Глаз девичий. Спокойно глядел Пегий. Будто не он людоедствовал, будто не было предательства, удара в спину. Благожелательно кивнул.
Ты, Второй, верно мыслишь, сказал Тамам Шуд. Под моей рукой не только Хангары, чада мои возлюбленные. Под мою руку и ваши братья пришли, кто умнее, кому владычество Башни — поперек.
Я запомню их лица, пообещал Выпь.
Люди переглянулись.
Услышали, значит.
Не спеши судить. Сам сперва скажи — дело ли, в страхе жить, в Луте мясоядном, до крови алчном, детей растить? Перед Башней спину гнуть? Власть ее велика, неумолима, неизмерима. А только я могу дать ей укорот.
Башня Уйму к миру привела, сказал Волоха. Речь его была как лесной шум. До Башни распри между Хомами, разбои и насилие. Сильный пожирал слабого. Вырезали друг друга, а после плодились без ума, без меры. Башня завела ограничения, емкость жилую, к ногтю буйных прижала. Башня — закон. Снеси ее — люди обратно зверями обернутся.
Не будет так. Не будет, ибо сам Лут поменяется.
Тамам Шуд поднял руку.
Хом этот, на который встали и стоим — сердце будущей короны. Сложим Хомы в один, сольется все в одно и наступит царство золотое, век мира, век спокойствия. Нечего будет делить, ибо все равны станут.
Золото твое под стать лишь мертвецам, сказал Дятел. Голос его мыслей опалил, кольнул лезвием. Спокойствие — это же тлен убогий. Обещаешь ты саван умертвиям, а не мир мирный.
Тамам Шуд перевел на цыгана
