— Прекрати дуться и возьми трубку, Энни. Довольно ребячества…
И все в таком духе, пока не закончилось время. Пришлось отключить автоответчик, но телефон по-прежнему разрывался, наконец, звонки прекратились. Измученная, потерявшая всякую надежду наладить добрые отношения с матерью, Энни села и заплакала.
Но мать так просто не сдавалась, и телефон звонил снова и снова. Энни взяла куртку и вышла на улицу.
Нора закурила. Чем дольше ей приходилось ждать ответа на свои звонки, тем злее она становилась.
Как дочь смеет так вести себя? Это все Лиота виновата. Теперь до нее не дозвониться. От нервного напряжения Нора даже не почувствовала, что ногтями больно впивалась в ладонь, когда нетерпеливо сжимала телефонную трубку.
Один гудок, второй, третий, четвертый…
Наконец-то подняли трубку. Ничуть не сомневаясь, что будет разговаривать с матерью, Нора выпалила:
— Что ты наговорила обо мне моей дочери?
— Извините, кто это?
Когда Нора услышала мужской голос, сердце у нее чуть не выпрыгнуло из груди. Неужели ошиблась номером? Чтобы успокоиться, она сделала глубокий вдох и еще раз набрала номер, стараясь быть более внимательной. Однако в трубке прозвучал тот же голос, только теперь с оттенком недовольства.
— Кто вы?
— Это квартира Лиоты Рейнхардт?
— Да. Кто говорит?
— Простите, а вы кто?
— Корбан Солсек, если вам есть до этого дело. Хочу задать тот же вопрос. Кто вы?
— Я Нора Гейнз. — Она была возмущена такой неслыханной дерзостью. — И мне есть дело до того, кто мне отвечает. Я дочь Лиоты Рейнхардт.
— Понятно. Подождите, пожалуйста. Узнаю, захочет ли Лиота поговорить с вами.
He понимая, почему мать так долго не подходит к телефону, Нора возмущалась все больше.
— Эйлинора? Что случилось?
— Не называй меня Эйлинорой. Что ты там наговорила Энн-Линн про меня?
В трубке молчание. Лишь через несколько секунд Нора услышала голос матери.
— Я не наговаривала на тебя. О чем ты?
— Она меня ненавидит! Вот о чем.
— Ты наверняка ошибаешься.
— А я говорю, ненавидит. И в этом виновата ты. Энни все время приходит к тебе, когда нужна здесь. Она ни разу не пришла домой.
— Но она и здесь нужна, Эйлинора, точно так же, как ты.
— Опять ложь. Ты никогда не хотела меня видеть. И сейчас ты используешь мою дочь, чтобы сделать мне больно!
— Опять ты за старое, Эйлинора? Скажу тебе раз и навсегда: это полная ерунда!
Нору как кипятком ошпарили.
— Что ты такое мне говоришь?
За всю свою жизнь она всего один раз слышала металл в голосе матери. Это было в ее разговоре с бабушкой Рейнхардт.
— Ты все правильно расслышала, Эйлинора. Я сказала: полная ерунда! И я жалею, что не говорила этого раньше и позволила тебе стать настоящим чудовищем. Если бы ты стремилась наладить наши отношения, то давно сделала бы шаг навстречу и приехала сюда. Я устала тебя приглашать и ждать!
Нора едва не подскочила, услышав в трубке короткие гудки. Она не могла поверить в это! Мать положила трубку. Никогда прежде не бывало такого.
Ее охватил ужас.
Каково это — оказаться в полном одиночестве?
Я рядом с тобой, дочь Моя. Обратись ко Мне.
Тысячи голосов зазвучали в ее голове. Они причиняли боль, пробуждали злобное чувство. Затем из самой глубины сознания вновь донесся слабый голос, заставивший ее плакать и просить о помощи.
Обратись ко Мне…
Но тут из общего хора выделился более громкий голос.
А на какую помощь ты рассчитываешь? Ты никогда не зависела ни от кого, кроме самой себя.
— Но в этом нет моей вины.
«Эйлинора, — как-то сказала ей мать, — придет день и ты перестанешь обвинять других во всех своих неудачах».
Слезы опять выступили на глазах, едва она вспомнила, как в тот день, когда мать произнесла эти слова, она пришла сообщить ей о начале бракоразводного процесса с Дином Гарднером.
Закрыв глаза, Нора вспомнила прощальные слова Дина: «Единственное, что было хорошего в нашем браке, это Энни!»
Нора отомстила ему за это, отсудив себе все имущество. И решила, что вырастит дочь не похожей на своего мечтательного отца. Ради этого она готова была пойти на любые жертвы.
Ты лжешь.
Она отказалась от того, о чем мечтала сама.
Ты мстишь ей за это.
Как твоя мать мстит тебе?
Нора вспомнила, как однажды Лиота появилась в дверях ее спальни. Нора вспомнила, что сердилась на мать за что-то. Она прекратила шить на швейной машинке, вышла из-за стола и захлопнула дверь перед самым носом матери. Она успела заметить, каким было выражение ее лица. Опечаленным и застывшим от боли. Смущенным.
И для чего она вспоминает об этом сейчас, когда ей и без того тяжело?
Для того, чтобы ты смогла узнать…
Узнать что? Что за все годы между нею и матерью не было ничего хорошего? Норе не хотелось слушать голос, нашептывающий ей, что она сама во всем виновата. И не только перед матерью, но и перед другими людьми. Это был голос, который она стала слышать отчетливее собственного. Ей хотелось укрыться, спрятаться от него, как хочется найти убежище во время сильного дождя в страхе, что начнется гроза.
— Будь у меня такая дочь, как у вас, я бы от нее отказался. — Корбан едва сдерживал свое негодование, видя следы слез на лице Лиоты. В такие минуты он терял контроль над своими чувствами и у него начиналась нервная дрожь. Окажись сейчас Нора Гейнз здесь, в этой комнате, он наговорил бы ей гадостей. У него на языке уже вертелось слово, которое он хотел бы бросить ей в лицо.
— Не судите ее, — с трудом проговорила Лиота.
— Что дает ей право так поступать? — Корбан не понимал, как можно защищать Нору Гейнз.
— Ей кажется, что я была плохой матерью. — Лиота вся сникла. — И в каком-то смысле она права.
Корбан сел на диван. Откинувшись на спинку, подумал о Рут, с том, с какой легкостью она сказала, что готова избавиться от ребенка. Что за матерью она станет, если не ощущает ребенка частью самой себя? А ведь это его ребенок. Он мог поклясться, что Лиота Рейнхардт никогда бы так не поступила.
— Что такого ужасного вы совершили?
— Я работала. — Она закрыла глаза и положила голову на спинку кресла. — А когда приходила домой… — Она не договорила.
Корбан хотел сказать слова утешения, но никак не мог найти нужные.
— Может быть, сегодня вы сходите в магазин без меня? — тихо проговорила она. — Я что-то неважно себя чувствую.
— Нет проблем.
Она готова была расплакаться. Весь ее вид говорил, что она хочет остаться одна, без свидетелей ее стыда и горя.
— Список продуктов лежит на кухне.
Она дотянулась до висевшей на спинке кресла сумки и нащупала в ней кошелек с металлическим замком. Когда Корбан вернулся из кухни, Лиота протянула ему две двадцатидолларовые купюры.
— Столько будет достаточно?
— Вполне.
Он положил деньги в карман джинсов.
Из другого отделения сумки Лиота достала ключи.
— Я сделала два дубликата ключей. Один для Энни, другой для вас. Корбан никак не ожидал, что его сильно тронет этот жест абсолютного доверия и расположения. Он кивнул в знак согласия и зажал ключи в кулаке.
— Прицепите их на связку своих ключей, пока не потеряли. — Она закрыла сумку, устроила ее на коленях и спокойно положила руки поверх нее.
Достав свои ключи, он сделал так, как она сказала.
— С вами все будет в порядке, Лиота?
— Будьте спокойны. — Она поглаживала свою правую руку, как будто стараясь унять боль. — Просто немного устала.
— Я скоро вернусь.
— Не торопитесь и по дороге в магазин думайте хорошее о моей дочери.
— Это нелегко.
— Легко, если вы вспомните, что она мать Энни, в которой есть нечто особенное.
— Ваша взяла, — усмехнулся он.
Первый раз за то время, как Корбан в качестве добровольного помощника пришел в дом Лиоты, он самостоятельно выполнял ее поручение, и поэтому повторял все, что делала она в магазине, когда выбирала покупки. Сначала прошелся по всем отделам, по запаху выбрал помидоры, попробовал на вкус медовую дыню, затем купил по списку все остальные продукты. Расплачиваясь в кассе, он вдруг захотел купить для Лиоты приятную вещицу. Он даже знал какую. Вернулся и, взяв ее в нужном отделе, заплатил за этот подарок из своего кошелька.
Когда он вошел в дом, в комнате никого не было.
— Лиота? Где вы? Вы в порядке?
Она появилась из дверей ванной комнаты. Ее влажные волосы спадали на лоб.
— Со мной все в порядке. Просто вымыла лицо.
Глаза у нее были припухшими и покрасневшими, как будто она плакала.
