– Вы знаете, Боровский, что майор Воронин приказал всем без исключения переселиться в общий барак?
– Да, знаю, гражданин начальник, – без особого энтузиазма подтвердил я. И вдруг меня осенила простая идея:
– Я готов, гражданин начальник.
– Ну вот и хорошо, – изрекла с облегчением милая Валюша, – сегодня и переезжайте. Я прикажу в бараке санчасти приготовить для вас хорошее место...
– А кто примет от меня материальные ценности?
– Какие еще ценности? – насторожилась Бойцова.
– Как какие? А рентгеновские аппараты, они стоят около ста тысяч рублей, за которые отвечаю я, и, если что-либо украдут в мое отсутствие, мне добавят еще и воровскую статью, а мне и своих вполне хватает.
– Ну, – улыбнулась Валюша, – это кто же украдет? Ну а если и украдут, отвечать придется мне, так что вы не беспокойтесь.
И тут я вижу, как Токарева засверкала всеми своими золотыми зубками, она мгновенно оценила мой тактический ход.
– Конечно, гражданин начальник, отвечать будете вы, вот мы это и оформим документально, составим акт по форме, я сдал, вы приняли, главный бухгалтер лагпункта утвердит, и я сегодня же перееду в барак.
Бойцова перевела взгляд на Токареву, ища поддержки, но та с трудом скрывала свое удовольствие – видала, мол, каков «мой» Боровский, его голыми руками не возьмешь. Бойцова думала несколько минут, ничего не придумала и наконец изрекла:
– Ладно, Боровский, идите пока.
Больше к этому вопросу никто не возвращался, и я до конца жил в своей «квартире»…
Зима 1952/53 года прошла без особых потрясений, мой кабинет функционировал четко, а я старался в меру своих сил помогать моим многочисленным друзьям и знакомым моих друзей. Я все-таки кое-что мог. Мог, например, зыку устроить «кант» – то есть освободить от работы на несколько дней или даже положить в больницу на недельку-другую. Мог достать любое лекарство, мог договориться об анализах без направления врача, протолкнуть на прием к врачу без очереди, мог способствовать переводу работяги в любую бригаду или на любой участок в шахте или на поверхности. Иногда, по просьбе нарядчиков, даже устраивал инвалидность, но это было очень трудным и опасным делом...
Друзья, зная мои возможности, скучать мне не давали. Все инженеры Проектной конторы, отправляясь или возвращаясь с работы, проходили мимо моего кабинета, на дверях которого сияла мастерски выполненная Володей Пет ровым красивая, черно-серебристая стеклянная вывеска: «РЕНТГЕНОВСКИЙ КАБИНЕТ».
Володя был специалистом по изготовлению всяких штампов, документов, печатей – всему этому его обучили в «Цеппелине». Кроме этих премудростей, Володя великолепно делал копии скульптур, из гипса, и по моей просьбе, конечно, он украсил мой кабинет красивыми настенными бра, матовые шары для которых «свистнул» у кого-то на шахте вездесущий Коля Кочергин.
Летом, когда солнышко наконец начинало пригревать заполярную землю, я любил посидеть на лавочке у дверей своего кабинета и понаблюдать за «движением». Все проходящие мимо приветливо здоровались со мной, иногда кто-либо подходил ко мне и что-нибудь просил, и я всегда старался помочь. Мне казалось, что я перед другими заключенными в неоплатном долгу, живу в большой «квартире», понемногу работаю и делаю, в общем, что хочу... А они? Спускаются в холодную вонючую шахту и под землей в пыли и грязи по девять-десять часов добывают чертов уголь, рискуя каждую минуту жизнью, – даже подумать страшно. И так изо дня в день, из года в год, до конца своих дней, а взамен только скудная еда и безвестная могила в тундре...
Особенно меня донимал Соломон Абрамович Каплинский, в прошлом крупный инженер-электрик Московской энергосистемы. Посадили Соломона в 1937 году, он был, что называется, из старой когорты, все видел, все пережил, но не потерял интереса к жизни... Небольшого росточка, крепкого сложения, Каплинский был удивительно коммуникабельным и симпатичным человеком, и доброты необыкновенной – всем-то Соломон старался помочь. По вечерам, если бараки были открыты, Соломон заходил в секции, заводил там знакомства и потом, что называется, хватал меня за горло – того положить в больницу, этого показать врачу, тому достать лекарство или через нарядчика устроить в хорошую бригаду... Мне буквально житья не было от Каплинского. Я знал, конечно, что Соломон делает эти дела не для профита, но мне было от этого не легче... Говорил Соломон, по-моему, на всех европейских языках, и вот тащит он ко мне в кабинет насмерть напуганного румына или злобного венгра с колес, которых никто не понимает, а Каплинский поболтает с ними полчаса, смотришь – и румын повеселел, и венгр заулыбался, а я уже топаю доставать для них что-либо... Иногда, завидев издали маленького Каплинского, я даже старался куда-нибудь схорониться, чтобы не попадаться ему на глаза...
По воскресеньям ко мне в кабинет заходили мои самые близкие друзья – Евгений Эминов, Лев Курбатов, Юра Шеплетто, Валентин Мухин, Бруно Мейснер, Федя Жаткин, Жора Рожковский, Иосиф Павлович Шельдяев, Миша Сироткин и многие другие, самые уважаемые мною человеки... Я только следил, чтобы по много одновременно не собирались, так как знал, что мой кабинет находится под неусыпным наблюдением оперов всех мастей и рангов, об этом меня неоднократно информировал вохряк, дважды в день проводивший поверку в стационаре. Невысокий, весьма шустрый, но, впрочем, довольно симпатичный, он хорошо ко мне относился, а я время от времени снабжал его химикалиями для фотографии. Во время утренней поверки он, бывало, приоткроет ко мне дверь, негромко спросит: «Спишь, Боровский? Ну, спи, спи...» – и уходит, уверившись, что за ночь я никуда не делся... Иногда вохряк присаживался ко мне на кушетку и, дыша не очень густым перегаром, подробно рассказывал, какие вопросы обсуждаются у них на закрытых партийных собраниях. Такая информация – из первых рук – представляла для нас серьезный интерес, и я, конечно, делился ею со своими товарищами, впрочем, не указывая источник, да об этом и не принято было спрашивать, узнал, и все... Между делом вохряк как-то сообщил, что майор Воронин, отдавая должное мне как специалисту, неустанно повторял на собраниях, что Боровский, дескать, особо опасный политический преступник, вражина страшная и что за ним нужен глаз да глаз...
– Воронин так и говорил: «С рентгенкабинета глаз не спускать!» Учти это, Боровский, помни всегда и будь осторожен! Понял?
И я понимал и учитывал... В моем кабинете всегда было что-либо спрятано – письма, деньги, книги, фотографии и, конечно, распроклятая водка... Наверно, во всем лагере не было более надежного места, чем мой кабинет, если что-либо требовалось схоронить от вохряков...
Шмонов в моем кабинете на «Капиталке» ни разу никто не устраивал, даже если в стационаре вохряки устраивали иногда повальные обыски. Солдаты, бывало, войдут в кабинет и увидят нагромождения белых аппаратов, постоят в задумчивости и молча уходят... Как-то, помню, еще Саша Эйсурович мне рассказывал о курьезном случае, происшедшем в рентгенкабинете на «Руднике». Старший опер «Рудника» за что-то взъелся на рентгенотехника и приказал прошмонать кабинет. Вохряки, исполняя приказ, вскрыли, даже коробки с остродефицитной рентгеновской пленкой, не зная, естественно, что она портится на свету. Рентгенотехник, желая насолить им, не остановил их рвения, а потом подал рапорт по начальству о загубленной пленке. Разразился громкий скандал, начальник санчасти пожаловался в Управление лагерей, и оперслужбе крепко влетело за «усердие не по разуму», а стоимость испорченной пленки приказали удержать с виновных... Случай этот стал достоянием всех надзорслужб лагерей, и на обыск рентгенкабинетов, а было их раз-два и обчелся, наложили своеобразное табу. Эти тонкости нашей жизни прекрасно знали все мои друзья и пользовались ими безо всякой меры. Особенно досаждали мне с водкой – это ведь не то что деньги или письма, приходилось даже развинчивать пульт управления и в нем прятать проклятые бутылки. Вообще с водкой в лагере происходило множество курьезов...
Известно, что со времен Ивана Калиты русский человек, независимо от образования и возраста, любит выпить... И веселие на Руси есть питие, тут уж, как говорится, не убавить не прибавить, а тут еще чертов «сухой закон», и выпить хочется вдвойне... Но пронести водку через две вахты очень трудно, ведь каждого – каждого! – проходящего на шахту или в зону шмонают с головы до ног. И все-таки...
Летом 1952 года я решил привести в порядок площадку вокруг рентгеновского кабинета, которая крайне раздражала меня своим видом. Обдумав свои возможности, я решил покрыть ее зеленым дерном, но на территории лагеря дерна не было, его надо было нарезать и привезти с территории шахты. Я договорился с Катлапсом, что он выделит мне человек десять-двенадцать из числа выздоравливающих больных, а они в порядке «трудотерапии» нарежут и привезут дерн. Я пошел на хоздвор и достал там большую телегу, без лошади, конечно, а с вохряками на вахте договорился, что они пропустят мою команду туда и обратно. Работяги лихо впряглись в телегу и с гиканьем и смехом поехали в гору на шахту. Погода стояла теплая, был август, все работали с удовольствием, все-таки какое-то разнообразие после бесконечного сидения или лежания в стационаре. Телега быстро наполнилась с верхом пушистым красивым дерном, и я дал команду ехать в лагерь. Пока мы резали и укладывали дерн, я заметил, что около телеги крутится какой-то каторжанин не из моей команды, но я не обратил на него внимания. Наконец нагруженная телега тронулась медленно вниз. Вначале все было вроде хорошо, но, не доезжая до вахты метров восемьдесят, телега разогналась под уклон, как курьерский поезд, грозя разнести и ворота, и вахту. Солдаты выскочили из будки и с беспокойством забегали около ворот, крича и страшно матерясь, требуя, чтобы мы остановили телегу. Легко сказать – останови... Но чем? Никаких кольев или бревен у нас не было, и я приказал бросать под колеса небольшие камни, а все мы вцепились в телегу мертвой хваткой, и буквально в мет ре от вахты наш танк замедлил ход и остановился, и мы, отирая пот и тяжело дыша, въехали в зону лагеря. Когда мы начали разгружать телегу около кабинета, неизвестный каторжанин снова возник около нас. И что ему надо, недоумевал я. Но когда в телеге дерна остался всего один слой, каторжанин вытащил из-под него полный мешок бутылок с водкой. Я прямо оторопел от такой наглости... И хотя бы предложил мне на посошок на дорожку, так нет, падла, взвалил мешок на спину и был та к о в ...
