Вообще увлечение изобретательской деятельностью распространилось даже на такое отсталое учреждение, как кухонный цех, хотя справедливость требует подчеркнуть, что обстановка в нашем камбузе отнюдь не способствовала творческой работе.
Принято думать, что мастера этой почтенной отрасли хозяйства жестоко страдают от жары. Не знаю, как обстоит дело на больших фабриках-кухнях, но в крохотном цехе Павла Мегера наблюдалось совершенно противоположное явление: наш бедный кок весь день трясся от озноба. То и дело он бросал свои кастрюли и бежал из камбуза в кают-компанию погреть свои озябшие руки над камельком.
В холодное время по утрам температура в камбузе понижалась до 25 градусов мороза. Естественно, что кок вначале не был склонен к творческим экспериментам, - где уж тут заниматься кулинарными опытами, когда пельмени замерзают прямо под руками!
Но нельзя же изо дня в день кормить людей все тем же борщом из сушеных овощей и все теми же свино-бобовыми консервами! Надо было во что бы то ни стало добиться большего разнообразия стола, и я по нескольку раз вызывал к себе повара и начинал ему говорить:
- Придумали бы вы что-нибудь такое неожиданное. Сюрприз какой-нибудь преподнесли бы команде - торт или пирожное, а? Вы знаете, как это радует людей... А продуктов у нас предостаточно...
Повар обиженно пожимал плечами:
- Насчет этого, извиняюсь, ничем соответствовать не могу. У меня не кафе «Метрополь» и не кондитерская...
Затем он в сотый раз говорил, что даже уважающая себя собака не согласилась бы проживать в этом обледеневшем камбузе. И как ни старался наш доктор, занимавшийся составлением меню, украшать его громкими названиями дежурных блюд, - они все подозрительно походили одно на другое; желанного разнообразия не получалось.
Потеряв терпение, я сам отправился в камбуз. В густом облаке пара тускло мигал огонек самодельной лампы. Пахло керосином... Запах проклятого керосина преследовал нас всю зиму. Мы слышали его и в своих каютах и в салоне. Руки повара, с одинаковой легкостью касавшиеся и коптилки и продуктов, переносили этот запах и на наши обеденные блюда.
На огромной плите медленно нагревались баки с грубым варевом, рассчитанным на долговременное потребление. Повар, одетый в ватник и стеганые штаны, поеживаясь, топтался у стола и рубил ножом жестянки с консервами.
Я заглянул в печь. Неумело разведенный огонь едва тлел.
Повар с недоумением поглядел на меня.
- Ну, кок, сегодня мы с вами готовим шоколадное печенье, - уверенно сказал я.
Изумление удвоилось.
- Какое печенье?
- Самое обыкновенное. Не хуже, чем в кондитерской.
Теперь-то можно признаться, что мне самому было далеко не ясно, как такое печенье делается. Но тогда я не мог и виду показать, что у меня есть какие-либо сомнения в этом деликатном вопросе. И я храбро потребовал, чтобы повар доставил из кладовой несколько килограммов белой муки, пяток банок сгущенного молока, пакет с сухим яичным порошком, пачку какао и сахар. Каждый из этих продуктов в отдельности был вполне съедобен и приятен на вкус. Следовательно, рассуждая теоретически, и смесь должна была получиться вполне съедобной.
Через несколько минут запыхавшийся повар приволок корзину с продуктами, и я приступил к делу. Разровняв горку муки, я вылил в нее сгущенное молоко, высыпал яичный порошок, какао, сахар, добавил изрядный кусок сливочного масла и смешал все это. Получилось липкое тесто темно-коричневого цвета. На всякий случай я подсыпал еще муки, раскатал из теста большой блин, разрезал его на полоски и начал стаканом вырезать кружочки.
Сконфуженный кок несколько скептически наблюдал за мной. Потом он подошел поближе и тоже взялся за дело - вначале с опаской, потом с охотой.
Ровно через час мы вынули из печи первую порцию румяного, аппетитного печенья. В этот день за чаем повар услышал столько комплиментов, сколько ему не довелось выслушать за все время дрейфа.
Это был хороший урок. Он подействовал на нашего уважаемого кока сильнее самого энергичного выговора или иного взыскания. Теперь он сам, не дожидаясь ничьей помощи, спешил изобретать кулинарные новинки. Сильнее всего хотелось ему «сконструировать» какой-нибудь торт. От старожилов «Седова» он слыхал, что его предшественник угощал экипаж по торжественным дням прекрасным пирожным «наполеон». Профессиональная гордость помешала коку разузнать подробности, и он ограничился тем, что осторожно выведал лишь самое общее описание этого аппетитного блюда.
Несколько дней спустя Мегер торжественно внес в кают-компанию какое-то странное «сооружение». Груда толстых, сыроватых блинов, прослоенная сгущенным молоком и сливочным маслом и осыпанная сахарным песком, должна была изображать собою прославленное пирожное.
Увы! «Наполеон» успеха не имел. Но это не огорчило нашего кока и не убило в нем проснувшейся инициативы: если уж он за что-нибудь брался, то остановить его было невозможно.
- Что ты знаешь? - сердито говорил он боцману, нажимая на шипящие буквы. - Ты, наверное, никогда и не ел настоящего пирожного. Приезжай к нам в Одессу, я тебе покажу, какие бывают «наполеоны»...
Неунывающий кок был непреклонен в своей решимости, и с тех пор каждая мало-мальски значительная дата ознаменовывалась приготовлением груды слоеного теста. Справедливость требует отметить, однако, что с каждым разом оно все более становилось похожим на настоящее пирожное.
Кроме, того, Павел Мегер внес в наше меню и более существенные изменения. Он научился печь булки к чаю, пирожки, приготовлять из сухарей, изюма и сахара квас и даже... жарить селедку.
Жареная селедка считалась у нас особенным деликатесом. Попробуйте прожить год, питаясь одними консервами, и вы поймете, как мы стосковались по продуктам, лишенным специфического консервного привкуса.
У нас было несколько бочек сельдей. Но есть селедку в соленом виде в течение года подряд тоже не особенно приятно. И Мегер совершил смелый эксперимент. Он долго и упорно вымачивал сельдь в сменных водах, стараясь вернуть ей утраченные вкусовые качества свежей рыбы. Вымочив селедку, кок чистил и жарил ее на сковороде.
Жареная селедка имела огромный успех у всех, и за неё Мегеру прощали даже грехи «наполеона». Но коронным номером кулинарной программы нашего кока был, без сомнения, гороховый суп. Это блюдо пользовалось неизменным успехом у экипажа. И всякий раз, принимая комплименты, повар считал своим долгом рассказать его историю:
- Это же, ребятки, наш фамильный рецепт. Мой покойный папаша пятьдесят два года кормил гороховым супом наших черноморских морячков. Знаменитый был кок. Да... А однажды плавал он на «Чичерине». И вот едет на этом корабле пассажиром Кемаль-паша. Был такой государственный деятель в Турции. Ну, папаша, конечно, наливает ему тарелку супа. С сухариками, с гренками - все честь-честью. Откушал президент этого супа, удивился: высший класс! Такой еды в парижском ресторане не получишь... Вызывает он повара, благодарит и вынимает из кармана 30 лир: вот тебе, говорит, за твое поэтическое искусство. Ей-богу, не вру!..
В кают-компании раздавался гомерический хохот, а кок с невозмутимой гордостью поворачивался и медленно возвращался в камбуз.
* * *
Пожалуй, наиболее требовательными ценителями продукции нашего кока были два четвероногих пассажира «Седова» - Джерри и Льдинка, вконец избалованные командой.
Потешные щенки, подаренные нам малыгинцами минувшим летом, теперь вытянулись и превратились в настоящих лаек. Но до сих пор эти серые мохнатые псы пользовались всеми правами щенков, - люди очень привязались к ним и до отвала откармливали их лакомствами. Поэтому к супу, каше и макаронам Джерри и Льдинка относились крайне скептически. Они лишь уклончиво помахивали хвостами, учуяв запах снеди, приготовленной коком. Зато они очень любили сгущенное молоко, сахар и особенно шоколад.
Стоило кому-нибудь зашелестеть оберткой от шоколада, как собаки сейчас же поднимали уши и начинали умильно поглядывать на владельца лакомства.
Эти потешные собаки, родившиеся на дрейфующем корабле, росли в полном неведении о существовании иного мира, кроме «Седова», и иных живых существ, кроме нас: каждого же из нас они прекрасно знали и любили. Но достаточно было кому-либо одеться в меховую малицу, чтобы собаки пришли в страшное замешательство и начали неистово лаять. Когда же кто-нибудь становился на четвереньки, Джерри и Льдинка тряслись от ужаса, забиваясь в самый дальний угол кают-компании.
Хотя собаки были от одной матери, они по своему характеру и даже по внешнему виду резко отличались одна от другой. Джерри слыла у нас прямой и честной собакой, без всякого ехидства и двоедушия. Высокая, мохнатая, с острыми ушами и добродушной мордой, она унаследовала от Нордика лучшие качества полярной лайки: выносливость, преданность человеку, терпение.
