Православные попы и монахи, в сопровождении военных команд, ходили по лесам и деревням - проповедовали ненависть к язычникам, к мордве, к чувашам и ко всем "зломышленным, возгордившимся инородцам!". "Нет никого более любезного Христу, богу нашему, нежели российский православный человек. Остальные все псы!"
После поповских проповедей православные христиане загорались еще большею злобою к соседней мордве. Вытаскивали дреколье, а кто кинжал или ружье, и выходили за околицу, мучимые жаждой мести, приоткрыв от злобы рты... Трудно было дышать; стучали зубы, будто в лихорадке... "Умрем за православную веру, а не дадим ее на поругание!"
Если попадались случайно проходившие по дорогам иноверцы, мужики их свирепо били; потешались над ними, когда те, сбитые на землю, ползая в дорожной пыли, молили о пощаде... Женщину, если таковая попадалась им в руки, тащили в овин со смехом, ругательствами и прибаутками.
Нескладно пошло. Трудно было понять - как так случилось: совсем недавно окрестные, недовольные властью, жители дружно, как один, поднялись против губернаторского войска, невзирая на язык и веру, яростно изрубили отряд Юнгера, а теперь ни с того ни с сего полезли в драку друг на друга?!
В эти дни Несмеянке пришлось распрощаться с покидавшими мордовские земли ватажниками. Хайридин и Сыч по приказу атамана Зари возвращались со своими молодцами в Чертово Городище. А затем ватага Михаила Зари должна была покинуть Нижегородскую губернию, чтобы не быть захваченной войском казанского губернатора.
- Прощайте, братья, бейтесь до последнего!
На конях выехали из своей засады Несмеянка, Сыч, Хайридин и Мотя, направившись в сторону реки Суры, а за ними следом пошли ватажники, распевая песни, хотя Хайридин и упрашивал их не петь. Но трудно было сдержаться, у каждого загорелась в душе радость великая, что скоро снова увидит он Волгу, снова грудь вдохнет ее здоровый, вольный воздух - надоело толкаться на одном месте! Что может сравняться с матушкой-Волгой?
У села Антонова навстречу ватаге выбежали караульные солдаты, но, увидав разбойников, побросали ружья и в страхе разбежались. Хайридин подарил все десять ружей Несмеянке. Много было смеха. "Ну и храбрецы губернаторские молодцы!"
Мотя отказалась уйти с Сычом из родных мест.
- Умру я здесь... Пускай меня убьют, а никогда я не брошу своих... Забудь обо мне...
Цыган готов был заплакать. Сморщился.
- Ой, и как тяжело мне на белом свете, - давился он слезами, покидать тебя! Кого же я в своей жизни мог так любить, как тебя, пернатую чечетку?! О... о... о!..
Мотя утешала его:
- Найдешь другую.
- Нет! Нет! Никогда! Ой, и как же ты плохо знаешь меня, батюшки! Могу ли я теперь полюбить другую? Не такой я человек!
И впрямь Сычу казалось, что никого и никогда он не любил, и не только не любил, но и вообще не знал никогда ни одной женщины; только Мотя - его единственная и первая любовь. Чтобы никто не видел, как он ревет, он задержал своего коня, отстал от своих товарищей.
- Вот она - разбойничья жизнь! - говорил он. - И любить-то нам на свете заказано...
Мотя, глядя на цыгана, сама чуть не заплакала, но все же сдержалась.
Затем Несмеянка облобызался с Хайридином и Сычом, крикнул Мотю и, круто повернув, хмурый, озабоченный, понесся вместе с Мотей в мордовский стан.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
На дворе стояла ясная, теплая погода.
В полях - благодать! Повсюду заговорили о хорошем урожае. Рыбаки уверяли, что рыбы ловится много, а особенно окуней и ершей, - значит, изобильно уродится пшеница, ячмень, рожь, полба. Комары тоже с весны вились высоко - овес должен быть высок. Да и бабочек желтых, белых, красных и голубых появилось в полях и на лужайках невиданное множество, имевшие пасеку радовались предстоящему обилию меда. Лежавшие в засаде люди знали, что все это - вернейшая примета урожая. На что ни взглянешь - все говорит о том, что "мордовские боги услышали молитву терюхан", и однако... до урожая ли теперь, когда в Терюшевскую волость каждый день приходят духовные и военные команды и ловят там и сям мирных поселян, приводят их в приказную избу? На днях захватили мордвина Сесю Петрова (ладно, пистоль парень вовремя упрятал в кусты за околицей!). Окружили его, допрашивали: "Зачем сожгли православную церковь? Зачем разорили вотчину Оболенского?"
Сеся Петров сказал, что он ничего незаконного не чинил и церкви не жег, и Оболенского не зорил. Пороли Сесю, вырвали ему ноздри и заковали в цепь. Не стерпела мордва. Начались новые баталии. Напал на мордву присланный в помощь премьер-майору Юнгеру капитан Лазарь Шмаков. Произошли два больших боя между мордвою и войсками губернатора - мордва глубоко отступила в леса, а капитан Шмаков на преследование ее в лесу не решился. Он направился вместе с попами и монахами в опустелые мордовские селения.
Пустынная, безлюдная дорога между Нижним и Терюшевской волостью оживилась. Замаршировали по ней солдаты, драгуны; проносились одинокие гонцы на взмыленных конях, озираясь по сторонам и дрожа от страха; временами медленно двигались в Нижний молчаливые, разношерстные, в цепях, под конвоем солдат, толпы арестованной мордвы и русских крестьян.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мотя скрывалась в лесных дебрях с отрядом отборных мордовских воинов под началом Несмеянки. Она с большим уважением относилась к вождю мордвы и повсюду сопровождала его, решив вместе с ним сражаться и умереть.
В эти дни солнце было особенно ласковое, яркое. Оно прорывалось в чащу леса и наполняло золотистым теплом лагерь терюханских беглецов. В его лучах весело сверкали белоснежные ромашки, привлекая к себе беззаботных мордовских ребятишек. А по вечерам, при бледном свете луны, вблизи шатров, в овраге, опять появлялись со своими заклинаниями у костров жрецы.
XXIV
Рахиль сидела на скамье у ворот фактории Лютера. За холмами медленно опускалось солнце. Внизу, у подножья Девичьих Гор в позолоте прощальных лучей его дремали насытившиеся дневным теплом ржаные поля. Устало возвращалось из ближней рощи стадо - пестрое, шумное, поднимая пыль на дороге. Щелкал кнут пастуха.
В такой вечер могут утихать печали и гнев у обиженных, у юношей пробуждается горделивое ощущение силы молодости; старые люди в такие вечера способны к мудрому, кроткому примирению с тем, что жизнь их кончается.
Рахиль следила за лучистым веером, свертывающим свой красный шелк в сумеречной синеве, и вспоминала о Рувиме. Что с ним? Где он? Давно уже не слышала Рахиль ничего о нем. Жив ли он? Вспомнила она и о своем недавнем знакомце - Петре Рыхловском. Когда уезжала со Штейном в Девичьи Горы, у него была ссора с полковым командиром. В этот день Петр был мрачен и говорил о смерти. Не лучше ли ему умереть теперь? Она его утешала, уверяла, что грех убивать себя. Дальше она ничего не знает, ибо на другой же день тайно уехала из Нижнего, переодевшись крестьянкой.
Лютер не обрадовался своей неожиданной гостье, а когда узнал, что она еврейка и что ее ищут губернаторские сыщики, - тогда и вовсе повесил нос старик. Больше всего ему было досадно, что приходится скрывать еврейку.
Штейн внешне старался быть приветливым. На самом деле ни Лютер, ни Штейн не считали Рахиль достойной того, чтобы садиться с ней за одним столом и вести беседу, как с равной. Она была совершенно одинока. Тяжело было ей переносить нудную баронскую кичливость Лютера. Она много всего наслушалась в доме Лютера и многому научилась... Она стала вникать в политику разных стран. Лютер и Штейн больше всего говорили о государственных и военных делах. Особенно много говорили они о Елизавете и смеялись над теми, кто ее возвел на престол. Мужики, солдаты! Они пошли за ней, как за дочерью великого Петра... Они думали, что снова повторится петровское время - глупцы!
Лютер и Штейн зло смеялись над русским народом.
Незаметно сумерки перешли в ночь. Громко затрещали коростели в полях. Повеяло холодком из низин.
Рахиль слышала издали, как гордый потомок немецкого реформатора Мартина Лютера играл на клавесине какую-то молитвенную мелодию. Играя молитвы, он обыкновенно закатывал глаза к небу, довольный своим высоким происхождением. Что за дело ему до всех других людей? А тем более до его приживалки, еврейской девушки? Если бы она просидела тут всю ночь, то и тогда никто бы о ней не вспомнил. Ведь ее даже и поселили в отдельной маленькой деревянной хибарке в саду, в стороне от каменного, выкрашенного в серый цвет, дома хозяина.
Раздумье Рахили было нарушено. Конский топот?! Насторожилась. В темноте ничего нельзя разглядеть. Топот вдруг стих. Рахили стало страшно. Она бросилась к калитке, но тотчас же в испуге попятилась, уцепившись за изгородь. Ясно было - приближаются два человека. Она все же успела спрятаться за деревом. Отсюда ей слышны были их голоса. Один тихо сказал:
- Хорошо ли ты знаешь? Девичьи ли это Горы?
