- Прощай, Нижний!.. - сказал он теперь так же, как некогда сказал: "Прощай, Петербург!"
Рахиль крепко сжала его руку.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Соборный колокол звал к заутрене. Глухо текли по обледеневшим улочкам и переулочкам печальные звуки меди. Бревенчатые домишки скорчились, прижатые к сугробам.
Под тяжелыми шагами ночных караульщиков - нахтвахтеров, отбивающих восемь часов утра, гулко скрипит снег. Неуклюжие, в больших широких тулупах, стоят часовые у кремлевских ворот.
В поле, на Арзамасской дороге, рогаточные караульщики все до единого на ногах: к городской заставе движется великая колодничья толпа. Издали слышен звон цепей и крики конвойных солдат. Еще накануне полицеймейстер объявил о предстоящем прибытии в Нижний партии мордовских бунтовщиков.
Обмороженные, измученные, еле переступая скованными ногами, идут они, прихрамывая, падая и опять поднимаясь. Их шапки, бородатые, заросшие лица белы от инея, обвешены сосульками. Цепи посеребрились, оттаяв в поручнях. Сквозь лохмотья проглядывает опухшее голое тело, желтое, блестящее, как кость. Лапти у некоторых на ногах - одна видимость, какие-то растрепанные мочальные култышки. Если бы не мороз - свалились бы они с ног. Глаза арестованных из-под белых бровей глядят черно, дико, упрямо.
Впереди всех тяжело шагал Несмеянка Кривов, а рядом с ним бобыль Семен Трифонов. Не в пример прочим, они были окованы и в плечные железа, называемые "стулом". Трудно было идти, неся на себе, вместе с ручными и ножными кандалами, два пуда железа. Согнулись оба, но лица их сурово нахмурены, глаза с ненавистью впиваются в конвойных тюремщиков.
Когда Несмеянка шел по дороге к Нижнему, он страдал не от того, что был арестован, а от того, что надежды на успех дела рухнули, мордовское ополчение было разгромлено. Те добрые, хорошие товарищи, с которыми он провел около двух лет, с которыми делил и горе и радость, попадут теперь в еще более страшную кабалу.
"Языческие и православные жрецы, - с горечью думал он, - посеяли предательство и страх в мордовских селениях. Напрасно неутомимый боец Семен Трифонов пытался примирить русских крестьян с мордвой, - ничего не получилось. Сустат Пиюков под охраной солдат принял православие, горячо призывал к тому же и остальную мордву, убеждая ее покориться царской воле, не проливать понапрасну ни своей и ни чужой крови: "Чам-Пас добровольно уступил христианскому богу, - говорил Сустат, - Чам-Пас против пролития крови родного ему народа и велит принять новую веру и следовать указам царицы".
Это тот самый человек, который еще недавно с ожесточением проповедывал ненависть к русским и к их православному богу? Который постоянно бичевал Несмеянку перед его родным народом за то, что он, Несмеянка, принял христианство! Как же это так понять? Как мог человек так играть своими словами и своею честью, предавая свой родной народ? Ему нужен был Чам-Пас, чтобы поссорить мордву с русскими, предать ее полиции и попам, а затем уничтожить и самого его, Чам-Паса, чтобы помочь попам окончательно овладеть мордвой.
Стало быть, вот кто он, жрец Сустат Пиюков! Недаром у них была дружба с Турустаном!
Многое теперь стало ясно Несмеянке.
В те дни, когда мордва уже стала ослабевать, в помощь Сустату явился из Нижнего и Турустан под охраною команды солдат. Собрал в деревнях народ и заявил:
- Губернатор милостиво назначил меня, мордвина, вашего брата, в Терюшево старостой, и приказную избу отдал мне под начало. Не бойтесь теперь ничего. Я - мордвин и отстою вас, а Несмеянка вам добра не желает. Он немало погубил людей своим бунтом, а если захотите слушать его далее, то никого из вас в живых не останется.
Пала духом мордва окончательно.
Два года тянулась война между нею и губернаторскими войсками: много произошло кровавых стычек и боев за это время, много было убито солдат и полицейских, но не мало легло и мордвы. До самого последнего боя не сдавались терюхане, но, когда в этом бою взяли в плен Несмеянку и Семена Трифонова, двух главных вожаков мордвы, дрогнули они.
День был тихий, морозный. Сосны украсились жемчугом. Снежное поле пестрело убитыми, покрылось лужами крови. Всюду по полю были разбросаны ружья, рогатины, вилы, кистени... Мордва, охваченная страхом перед пушками, бежала.
Драгуны догоняли, рубили ее беспощадно.
Это - последнее, что помнит Несмеянка. Дальше - головная боль, беспамятство. Когда вернулось сознание... факелы, кузнец, солдаты, цепи, стук наковальни... Конец свободе!
Но где Мотя? Ее нет среди арестованных. Жива ли она? Во время боя Несмеянка видел ее в поле, окруженную драгунами. Она отчаянно старалась пробиться сквозь их кольцо. Удалось ли ей?
Размышления Несмеянки нарушил грубый окрик сержанта. Толпа замерла. Застава!
- Эй, вы, голодаи! Уши после потрем. На столованье прибыли... Подтянись!.. - кричал сержант.
Караульные ринулись наводить порядок среди кандальников: сбивали их в шеренги, толкая прикладами и неистово матершинничая. Каждый норовил выслужиться перед начальством.
Колодники ежились, загораживали руками бока, грудь, живот, гремя цепями. Раздались их стоны, выкрики, звериное урчанье. Хлыст сержанта впивался то в одну, то в другую спину. С большим трудом удалось конвою построить арестантов, как того требовал начальник.
- Эй, столбы! Начальству кланяться в ноги, когда будем в Нижнем! Чтобы мне вас не трясти. Умел тилибонить* - умей и покоряться! Ну, айда в город! - крикнул сержант. Увидев, что одна из женщин отстает, подбежал к ней, шлепнул ее хлыстом: "Сука!"
_______________
*аТаиалаиабаоанаиатаьа - воровать, поворовывать.
На улицах пустынно. Бабы у колодцев при виде надвигавшейся на них громадной, пестрой толпы арестантов и солдат бросились в ворота. Подняли на ноги домочадцев. Через калитки робко просунулись встревоженные лица; к окнам прильнули женщины и дети.
- Где же он?! - напряженно таращили глаза.
- Кто он?
- Вожак-то их?!
- Говорят - пойман.
- Ой-то, слава богу! Ой-то гоже!
Крестились суетливо, в большом волненье. Целых два года всяк за свою шкуру дрожал, боясь нашестия "мордовской орды". Страх ходил на посаде. Пугали на базарах. Пугали монахи. Пугали попы и приказные. Пугали полицейские. Нагнали такого страха - деваться некуда. Одна заботливая тетка на Печерских выселках зарыла кубышку с деньгами в землю, в огороде десять червонцев (всю жизнь копила, убогая!), а их кто-то и выкрал. Баба рехнулась, на цепь посадили. Вот до чего добрых людей доводят страхи. И все какой-то там Несмеянка! Хуже зверя расписывали его. Василиску подобный изверг, как демон кровожадный. Не загубив в сутки нескольких православных душ, спать, сатана, ни за что не ляжет! Крови требует! И вдруг такому бы чудовищу, да в самом деле Нижний в лапы достался, что бы он сотворил с ним?! Всех бы жителей мордва перерезала.
Ведь это самый злой народ на свете!
Так об этом вдалбливали в церквах попы в головы своих прихожан. Страшно!
- Вон, вон, двое впереди-то, закованные наглухо! Должно быть, они и есть! Вокруг четыре дюжих солдата... Конечно, они самые! Который же тут будет Несмеянка?!
И решили, что большой, а поменьше - его есаул.
Но где же мордовка-разбойница, которая у маленьких детей, будто рысь, горло перегрызает и кровь невинную тут же высасывает?! Нет ее! Какие-то бабы, правда, ковыляют позади. Но нет. Ее повели бы отдельно и оковали бы так же, как и этих двух передних! Вот бы над кем посадские бабы учинили свой суд и расправу! Кровь у младенцев? А-а-а-а! Господи!
Главная улица Нижнего хотя и опустела, но была наполнена невидимым оживлением. За воротами, заборами, в окнах и чердаках - везде притаились люди, везде глаза и уши, везде шепотливые, таинственные разговоры, везде радость, что наконец-таки губернатор победил мордву, спас Нижний Новгород от ее кровавого нашествия.
- У! Отребье! - шипели купцы. - Что значит нехристи! Сразу видать! Ишь, глазищи-то!
Около Ивановской башни, у кремлевского острога, необычайное оживление. В башне приготовлен уже и каземат, отведенный теперь тюремным начальством для особо опасных преступников.
Одна половина расположенного у подножья башни острога вмещала в себя преступников, отправляемых на каторжные работы в Петербург или Регервик, другая - подследственных арестантов.
В застенке, под самой кремлевской стеной, в некотором расстоянии от острога, шли свои приготовления. Палачи раздували огонь в очаге, налаживали дыбу, один из губернаторских секретарей сидел уже перед большой прошнурованной книгой и задумчиво ковырял в носу. Московский кат вспотел от хлопот, покрикивая на двух нижегородских своих собратьев, "приучая их к делу". Он был в черном фартуке; на голове, словно архиерейская митра, большой парчовый колпак, рукава засучены до самых плеч. На голых руках клейма. Безбровое и безусое лицо его в отсветах очага блестело, будто покрытое лаком. Он велел своим помощникам приготовить две рубахи и порты для приговоренных к смерти. Сам с серьезным видом стал высыпать из банки в чашку порох для клеймения.
