Лушкевич поспешно отдал свой сверток Кучнику и тот, зло хмыкнув, принялся упаковывать рюкзак.
– Ну и сволочь же ты, гражданин Гуревич, – говорил он, яростно заталкивая свертки. – Наплел нам тут про партийное задание. Борисоглебскому какому-то поручил рюкзак передать. Главному инженеру, ха-ха. Главному вору, наверное. Чуть Ефима Соломоновича не угробил за свои стекляшки. Ну и гад же ты… Знал бы, сразу тебя бы придушил, морда воровская…
Фролов с Лушкевичем тем временем сделали несколько шагов назад. Порозовевший было Ефим Соломонович снова побледнел и сел обратно на землю, держа руки на всякий случай над головой.
– Ты бы лучше спасибо сказал, что я вас из канализации живыми вывел да по реке сплавил, – сказал Гуревич. – А то где бы вы сейчас были? Крыс кормили бы.
– Да уж спасибо, – сказал Кучник, затягивая ремешки. – А чего из города подался? Такие, как ты, при любом режиме шоколад с мармеладом жрут. Или боялся, что экспроприируют? Ну, так сховал бы в надежном месте, а сам бы сидел, горя не знал.
– Это ты немцам расскажи. До моих дел им дела нет. А бегу я от того же, что и вы. Чтоб в комендатуре не отмечаться. Смекаешь, какой я национальности? Они там разбираться не будут, чем я занимаюсь. Им главное – арийская полноценность. Я бы, конечно, мог документы купить, да накапал на меня один жук. Вот и пришлось срочно линять. Сам знаешь, немцы жидов не любят.
При слове «жиды» Кучник побледнел.
– Ой, – тихо сказал Лушкевич, знавший своего приятеля, как никто.
Было видно, что Кучника, как это у него обычно бывало при оскорбительном упоминании о национальности, «перемкнуло», хотя Гуревич был таким же «жидом». Взгляд Кучника совершенно остекленел.
– Как ты сказал? – спросил он, сверля глазами Гуревича.
– Я сказал, что немцы жидов не любят. А то ты не знал.
– Ложись, – быстро шепнул Лушкевич Фролову и как в воду глядел.
Кучник схватил рюкзак и, пользуясь им то ли как щитом, то ли как тараном, бросился на Гуревича. Грянул выстрел, но пуля, застряв в рюкзаке, не причинила нападавшему никакого вреда. Зато сам Гуревич под тяжестью тарана полетел на землю. Сверху на него приземлился рюкзак, а поверх рюкзака Кучник. Завязалась отчаянная потасовка. Грянул очередной выстрел, но теперь просто в небо. Грузный Гуревич быстро скинул с себя более легкого Кучника, но тот успел нанести противнику несколько внушительных боксерских ударов и выбил пистолет.
Фролов и Лушкевич, не сговариваясь, бросились на помощь Кучнику, и явно не позволили бы Гуревичу одержать победу, но в эту секунду, откуда ни возьмись, застрекотала автоматная очередь. Вцепившиеся друг в друга Гуревич и Кучник замерли. Фролов с Лушкевичем бросились на землю.
– Hey, Gladiatoren! – донесся до них крик. – Schluss damit! [18]
– Доигрались, – вытирая кровь с разбитого носа, пробормотал Гуревич. – Сейчас всем будет весело.
Лежащий ничком Фролов осторожно повернул голову, проехав носом по мокрой траве, и увидел, что к ним с кручи спускаются три немецких солдата. Они о чем-то переговаривались с беглецами.
– Hoch, hoch! – сказал первый, подходя и стал показывать дулом автомата, чтобы все встали. – Ruki, ruki hoch!
Пришлось снова поднимать руки.
– Partisanen? – спросил второй немец в сидевшей набекрень пилотке.
– Нет, нет, nicht partisanen, – быстро и как-то смущенно забормотал Гуревич, словно его обвинили в чем-то непристойном.
– Na gut, – сказал первый и затараторил что-то остальным. Те покивали головами.
– Chto rucksack? – снова обратился первый к пленным. – Bombe, da, net?
– Нет, – хмуро ответил Кучник.
Первый знаком показал Райзбергу, чтобы тот принес рюкзак. Райзберг, чей бледный вид перешел в какое-то полупрозрачное состояние, на негнущихся ногах отнес рюкзак немцам. Затем присоединился к товарищам по несчастью. Раскрыв рюкзак, немцы присвистнули и обменялись несколькими репликами.
Фролов стал судорожно соображать, играет ли содержимое рюкзака им на пользу или наоборот. Вряд ли настоящие партизаны стали бы бродить с рюкзаком, набитым драгоценностями. С другой стороны, мало ли – может, драгоценности предназначаются для обмена на оружие для последующей подпольной борьбы с фашистами.
Третий, молчавший до этого, солдат вдруг тоже что-то сказал, затем вскинул рюкзак себе на спину и пошел обратно наверх. Двое других продолжали смотреть на пленных и что-то говорили. Видимо, обсуждали незавидное будущее беглецов.
«Ну что, Александр Георгич, – мысленно обратился к себе Фролов. – Отмучился наконец?»
Но до конца мучений было явно не близко. Продолжая обращаться к взятым в плен на смеси немецкого и русского, из которой Фролов понял только «ruki», «schnell», «idti», «partisanen» и почему-то «khoroschi paren’», солдаты повели всех пятерых на кручу – туда, куда только что ушел с рюкзаком их третий товарищ. После – через небольшую березовую рощу, за которой располагалась немецкая часть. Пленных усадили под какой-то сосной и приставили караульного – щуплого чернявого паренька, походившего, скорее, на цыгана, нежели на немца. Вокруг тарахтели мотоциклы, проходили немецкие солдаты – шла своим чередом походная жизнь.
– Сейчас всех в расход, – сказал Гуревич, который впал в какое-то суицидально-мрачное состояние (если суицидальное настроение вообще возможно в преддверии вероятной смерти). Казалось, история с рюкзаком подкосила его веру в жизнь и людей.
– Таким, как ты, туда и дорога, – буркнул Кучник.
– С тобой за ручку пойдем, – угрожающе пообещал Гуревич.
– И зачем я только с вами связался! – вдруг запричитал очнувшийся Райзберг. – Сидел бы в Минске, ходил бы на работу.
– Не говорите ерунды, Ефим Соломонович, – оборвал его Лушкевич. – Там вам гарантированная смерть была. Ну, или в лагеря.
– В лагере можно жить, – захныкал Райзберг.
– Вы немецкие лагеря с пионерскими, часом, не путаете? – раздраженно спросил Лушкевич.
– Нет, – капризно выкрикнул Райзберг, но прикусил язык, заметив, как вздрогнул от его крика чернявый немец.
– Что-то долго они соображают для расстрела, – заметил Кучник после паузы.
– А тебе на тот свет не терпится? – съязвил Гуревич. – Успеешь. Там не школа. Пустят и опоздавших.
Слушая эту перепалку, Фролов почувствовал глухое раздражение. Если им светит смерть, то хотелось обойтись без этих бравурных ремарок. Молчание было бы гораздо уместнее. Но делать замечания ему не хотелось. Каждый имеет право умирать, как он хочет. Эта та небольшая толика свободы, которую смерть, знаменуя свое приближение, дарует самому распоследнему рабу.
Вскоре появился тот первый солдат, что вел их в часть. Он поднял пленных красноречивым вздергиванием дула автомата, после чего повел к грузовику, стоявшему на обочине рядом с блиндажом. По дороге выдал всю ту же нелепую смесь из немецкого и русского, которую почему-то снова закончил идиотским словосочетанием «khoroschi paren’». Видимо, ему нравилось произносить его. Затем приказал всем лезть в кузов грузовика. Под конец вскарабкался туда сам. Потом подождал еще одного солдата – того, что был в сидевшей набекрень пилотке. Едва тот запрыгнул в кузов, первый немец постучал ладонью по крыше кабины, и грузовик, заурчав, тронулся.
Ехали недолго – минут десять. Грузовик остановился перед большим картофельным полем. Краем глаза Фролов заметил, что у кромки поля, испуганно сбившись в кучу, уже топталось человек пятьдесят – явно русские, такие же несчастные, как и они. Некоторые были в потрепанной, а иногда и просто рваной солдатской форме – пленные красноармейцы, остальные – гражданские. Рядом бродили немцы, охраняя прижавшихся друг к дружке людей. Солдат в пилотке набекрень стал что-то кричать своим. Те стали недовольно вскидывать руки – видимо, давно уже ждали этот грузовик. После чего пассажиров стали выталкивать из кузова. Все пятеро покорно спрыгнули на землю.
– Что это? – испуганно спросил Райзберг, морщась от болезненного приземления – в его возрасте прыжок с такой высоты был почти равен спортивному рекорду.
– А черт их знает, – сказал Лушкевич. – Сейчас у наших спросим.
Но спросить не удалось. Едва их подвели к остальным, как немцы словно с цепи сорвались – принялись суетиться, ругаться, отпускать болезненные тычки дулами карабинов и автоматов.
Никто из пленных не мог понять, чего они хотят. В итоге все просто сбились в еще более плотную кучу, как стадо перепуганных овец. Немцы пришли в ярость, так как добивались как раз обратного. Выдергивая по одному человеку из этой слипшейся массы, они стали делить пленных на две группы. Затем расставили первую группу вдоль кромки поля. По человеку на каждые полтора метра. Слева от Фролова поставили Лушкевича, справа Кучника. Где был Райзберг и Гуревич, он не видел. Возможно, во второй шеренге, которую поставили через пару десятков метров за первой. Затем немцы ощерились дулами, а солдат, который поймал их на берегу реки, принялся кричать на своей привычной смеси:
