«Сударыня, найденный вами кошелек не принадлежит мне. Граф находится сейчас у меня, он присутствовал при чтении вашей записки и уверяет, что и он ничего не терял. Вероятно кошелек принадлежит вам или оставлен каким-нибудь лицом, лучше осведомленным о ваших делах.
Полагаю, что вы можете со спокойной совестью оставить его себе. Я даже убежден, что вам будут за это признательны. Тот, кто действовал столь таинственным образом, хочет, очевидно, остаться неизвестным; вам не удастся его найти. Его единственное желание – быть вам полезным. Таково мое мнение.
Всегда готовый к услугам, искренне преданный,
Ля Валле»,
Если письмо это кажется немного слишком длинным, то не следует забывать, что писал его влюбленный, писал в период первых восторгов, ухватившись за предлог послать записку своей возлюбленной. Сообразив все это, вы согласитесь, что его послание надо еще считать весьма лаконичным; ведь влюбленные вечно боятся, что не все успели сказать.
Несмотря на все усилия графа скрыть, что кошелек оставлен им, я заподозрил истину. «Действительно, – думал я, – само его хладнокровие свидетельствует об этом. Когда госпожа д'Орвиль разговаривала с высоким худым господином, я видел, что граф ревновал, а теперь, когда ей сделан щедрый подарок, который с еще большим основанием может быть поводом для ревности, граф совершенно спокоен; значит, он знает, кто сделал этот великодушный дар и чье благородное сердце его продиктовало».
Как это верно подмечено, что у человека всегда есть слабое место! Он невольно выдает себя, особенно тем, кто способен его понять или сознательно за ним наблюдает. Что касается меня, я делал лишь первые шаги в свете и потому присматривался ко всякому, кто встречался на моем пути, столь пристально, что ничто не ускользало от моего внимания. Вы могли уже заметить это при чтении моих мемуаров. Наблюдательность, несомненно, была лучшим моим учителем в искусстве вести себя в обществе.
Рассудив так, я уже больше не сомневался, что кошелек оставил не кто иной, как граф д'Орсан; и вдруг перед уходом он сказал, что хочет поговорить со мной наедине. Моя жена, лежавшая в постели, ничуть нам не мешала, мы отошли в отдаленный угол комнаты и могли свободно поговорить.
– Не скрою от вас, дорогой друг, – сказал граф, – что причиной беспокойства госпожи д’Орвиль являюсь я. Чего бы я не сделал для этой милой женщины! Но ее записка ставит меня в весьма щекотливое положение. Я боюсь ее щепетильности и хочу предотвратить поспешные шаги с ее стороны. Она не должна знать, что кошелек оставил я; но если она не будет знать, что деньги ей подарены, то постесняется ими воспользоваться. С другой стороны, если она узнает, что это мой подарок, сделанный из любви к ней, то я рискую получить отказ…
Он умолк, погрузившись в раздумье, а я спросил, как, по его мнению, надо действовать, чтобы избежать отказа, и вместе с тем дать почувствовать молодой вдове что она может вполне свободно располагать деньгами, которые нашла у себя в доме?
– Я просто теряюсь, – ответил он, – положение затруднительное… но… постойте… Да, кажется, я вижу выход. Вам следует пойти к ней, выведать, что она думает, успокоить ее сомнения, по возможности рассеять их совсем; убедите госпожу д'Орвиль, что она Должна воспользоваться подарком, не вникая в его происхождение. Пусть думает, что хочет; но она не должна ни в коем случае заподозрить, что вам известно лицо, имевшее счастье придти ей на помощь.
– Такое поручение очень нелегко выполнить, – заметил я.
– Ах, дорогой Ля Валле, – воскликнул граф, – я рассчитываю на вас!
И не дожидаясь ответа, он изложил мне все доводы, которые я должен был привести, чтобы победить щепетильность его возлюбленной.
Благодарность не позволяла мне ослушаться, ведь граф своими приказаниями оказывал мне честь. Я обещал завтра же исполнить его просьбу и сообщить ему ответ госпожи д'Орвиль. Граф ушел, еще раз заверив меня, что употребит все свое влияние, чтобы устроить мое будущее.
– Займитесь этим делом, а я повидаю Боно и извинюсь за вас. Он славный человек, и нездоровье вашей жены вполне оправдает вас в его глазах.
Граф мог бы добавить, что мои извинения, услышанные из его уст, не допускали никаких возражений со стороны Боно; но он не хотел унизить меня и ничего подобного не сказал.
Как только я остался один с женой, я решил подробнее расспросить ее, как она себя чувствует. Ей, по-видимому, стало немного лучше. Я сказал, что собираюсь пойти завтра за племянниками; она надеялась, что сможет сопровождать меня, и я охотно согласился. Но этому не суждено было сбыться.
Она провела очень скверную ночь, ее мучили боли во всем теле, острые, но быстро проходившие. Я вызвал лекаря, который, по правде говоря, совершенно ничего не понял в этой странной болезни, но прописал кровопускание и несколько микстур, – по-моему, только для того, чтобы оправдать свой визит, а не в надежде, что это поможет.
Кровопускание сделали, но никаких более определенных симптомов не обнаружилось. Жена моя жаловалась только на крайнюю слабость, и я решил, что могу отлучиться и пойти к брату. Она не только не воспротивилась, а, наоборот, выразила сожаление, что не может меня сопровождать, и просила передать брату, что с удовольствием расцелует своих племянников. Все это было сказано задушевным тоном, растрогавшим меня до слез.
Я вышел из дому и направился прежде всего к госпоже д'Орвиль. Она снова заговорила о беспокоившей ее истории с кошельком. Я спросил, где именно она его нашла и почему так тревожится насчет его владельца. Она ответила, что после нашего ухода ее матушка нашла кошелек на туалетном столике.
– В таком случае, – сказал я, – вы можете не сомневаться, что владелец кошелька положил его туда именно потому, что хотел оказать вам помощь, оставаясь неизвестным. Не трудитесь разыскивать это лицо, вы ничего не узнаете; на вашем месте и в ваших обстоятельствах, я не колеблясь принял бы дар, преподнесенный столь деликатным образом. Так сделать мог только друг, который опасался отказа.
Хотя мои доводы убедили ее быстрее, чем я надеялся накануне, она все же продолжала сомневаться и согласилась со мной только тогда, когда я заверил ее, что если кто-нибудь спросит о забытом кошельке, то я приду ей на помощь по первому ее зову.
Довольный успешным ходом своего посредничества, я немедленно отправился к господину д'Орсану и обрадовал его несказанно. Он не находил слов, чтобы отблагодарить меня. Я еще раз его спас! Счастье в любви, как видно, значило для него больше, чем сама жизнь.
– Не можете ли вы мне более подробно рассказать о делах д'Орвилей? Я знаю теперь, как зовут ее и ее мужа, но каким образом люди их звания впали в такую нищету?
– Я знаю только, – ответил я, – что эту семью разорил судебный процесс. У них была тяжба за права на владение поместьями, которые кто-то у них оспаривал. У противника были деньги, и золото одержало верх над справедливостью; проиграв процесс, д'Орвиль вынужден был уехать в Париж и искать места, чтобы прокормить себя и свою жену.
– Нет ли, – продолжал граф, – еще каких-нибудь сведений об этом процессе? Надо найти способ вернуть семье д'Орвилей утраченные права!
– Нет, сударь, – ответил я. – Я даже не знаю, как называется это поместье.
– Я все это узнаю, – заключил граф, – и если есть хоть малейшие возможности, постараюсь добиться в суде справедливого решения в пользу очаровательной вдовы.
После этого краткого разговора я расстался с графом д'Орсаном и отправился к своему брату. Он был дома и встретил меня со слезами на глазах, то ли от радости, что увидел меня, то ли от печали, что вынужден принимать меня в такой запущенной и неуютной комнате. Думаю, что его слезы были вызваны и тем и другим. Не успел я сесть, как брат сказал, что жена его уже приехала из Пасси. Я попросил представить меня. Брат послал слугу уведомить ее о моем визите, тот сейчас же вернулся и передал, что она просит меня подняться в ее «апартаменты».
Брат пошел со мной; я говорю «пошел со мной», ибо полагаю, что без меня ему не разрешили бы к ней войти. Признаюсь, запущенный вид нижней комнаты не так поразил меня, как богатство и даже роскошь маленькой передней и будуара хозяйки дома.
Я не мог понять, почему в нижнем этаже совершенно пусто, а наверху трудно было пройти, не наткнувшись на мебель; в углу, один на другом, громоздились сложенные ковры.
Моя невестка принимала визиты, лежа в кровати,[104] точно знатная дама. Я ожидал увидеть красавицу, но она оказалась мещаночкой с весьма заурядным лицом, а речь ее скорее выдавала самомнение, чем ум.
– Я счастлив, дорогая сестра, – сказал я, – что могу вас увидеть и обнять. Знакомство с вами делает для меня встречу с братом вдвойне радостной.
Хотя ответ ее был лаконичен, в нем не содержалось ничего нелюбезного; единственное, чем он отличался от моего сердечного тона, были слова «господин» и «госпожа» по отношению ко мне и моей жене.
