Моя невестка, – продолжал я размышлять, – обожает своего ангела-хранителя, но все же пытается его урезонить, когда он отступает от своих убеждений. Я не знал, что и думать; в голову мне пришла мысль, что причина всех этих недоразумений – сам так называемый «ангел».
Религия во Франции, – продолжал я свою мысль, – покоится на принципе слепого послушания.[107] Моя невестка была воспитана в этих верованиях. Она была послушна, пока повиновалась слепо; но желая открыть ее уму правильность благочестивых чувств, наставник дал некоторую свободу ее разуму и тем самым научил ее быть послушной с некоторыми ограничениями. И вот этот похвальный принцип пустил в ее душе более глубокие корни, чем можно было ожидать; наставник дал ей оружие, которое она впоследствии обратила против него самого.
Так я размышлял по пути к дому. Эти мысли не были порождены глубоким проникновением в суть дела; я судил по первому впечатлению. Я был еще слишком прост, чтобы пойти дальше этого. Конечно, теперь я рассудил бы иначе. Но не будем забегать вперед. Мне и самому эти мысли тогда казались слишком вольными, я находился во власти предрассудков, а привычку к послушанию всосал с молоком матери.
Внутренний спор, происходивший в моей душе, я время от времени прерывал ласковыми словами, которые говорил племянникам, отданным на мое попечение. Прибыв домой, я подвел детей к кровати моей жены. Несмотря на сильное нездоровье, она приняла их очень ласково, как я и ожидал: ведь жена моя искренно любила меня.
Ввиду их крайне юного возраста, она посоветовала отдать их пока в пансион,[108] что я и сделал на следующий же день.
Освободивишсь от всех неотложных забот и полагаясь на обещания графа д'Орсана, я решил, что могу побыть дома у постели жены; никакой определенной болезни у нее не было, но она чахла на глазах.
Граф д’Орсан, которому я дал знать о причине моего уединения, часто навещал нас. От него я узнал, что госпожа де Фекур безнадежна и никого не принимает. Два раза он возил меня к госпоже де Вамбюр, но мы не заставали ее дома. Нам каждый раз говорили, что она в своем загородном имении, однако стоило ей вернуться в Париж, как дела вновь призывали ее немедленно ехать в деревню. Я с трудом переносил столь долгую разлуку, хотя здравый смысл говорил мне, что в ней есть свои хорошие стороны. Благодаря отсутствию дамы откладывались и разоблачения, которые были бы слишком унизительны для меня. В самом деле, что смог сказать женатый человек женщине, которую он по воле провидения любит и почитает?
Дела графа, видимо, тоже шли не блестяще; каждый день он приходил ко мне, задумчивый и озабоченный, и я не решался его расспрашивать, потому что догадывался и сам. Разумеется, главной темой наших бесед была госпожа д'Орвиль. Он часто бывал у нее и уходил каждый раз все более очарованный. Он рассказал мне, к каким ухищрениям прибегал, чтобы получить точные сведения о состоянии ее дел; единственной причиной его любопытства было желание помочь ей. Незаметно для нее самой он выяснил все обстоятельства процесса, который был проигран ее покойным мужем, и наметил план действий, хотя мне ничего не говорил. Однажды вечером он предупредил меня, что важные дела помешают ему бывать в моем доме, в ближайшее время; и потому я не удивлялся, что он не приходил несколько дней. Я заходил в его особняк, но не заставал его дома. Итак, я решил терпеливо ждать его прихода, и в один прекрасный день, в семь часов утра, моя кухарка доложила, что граф хочет немедленно говорить со мной. Я велел передать, что сию минуту оденусь, но он тотчас прислал лакея с просьбой позволить пройти ко мне в спальню; или пусть я приму его в халате; я встал и вышел к нему.
Мог ли я не гордиться собой? Еще недавно я был счастлив, что обзавелся домашним халатом, и, оставшись один, не уставал любоваться на себя в зеркале. А теперь мне уже позволяется выходить в халате к людям. И к каким людям! Ля Валле в домашнем халате появляется на глазах у вельможи! Смел ли я мечтать о чем-нибудь подобном, когда надевал его в первый раз?
– Мне кажется, дорогой Ля Валле, – обратился ко мне граф, – что удача нам улыбнулась. Я только что получил для вас должность контролера по сбору налогов в вашей провинции.[109] Добился я этого не без труда, потому что у вас нет никакого опыта в фискальных делах; если бы не госпожа Вамбюр, которая неустанно хлопотала за вас, я не смог бы ничего сделать, несмотря на все мое влияние.
– Чем мне отблагодарить вас, сударь, – воскликнул я. – С какой сердечностью вы мне сообщаете об успехе! Поверьте, это мне в тысячу раз дороже, чем значительное состояние, на которое я теперь могу надеяться.
Скажу одно: если благодеяние само по себе имеет неоспоримое право на нашу благодарность, то степень этой благодарности зависит от того каким способом оказано нам благодеяние. Часто благодетель не умеет одаривать, и благодеяние его очень много теряет. Вот человек, который находится в крайности; ему нужна помощь; и есть благодетель, готовый помочь; но если просителя унижают, если ему приходится несколько раз напоминать о себе, если его мучают нескончаемыми отсрочками, то помощь эта не дает облегчения, а удручает. Должен ли он чувствовать благодарность за такую помощь? Да, если он благороден душой: ведь всякая услуга имеет право на благодарность; но может ли тот, кто оказал помощь требовать благодарности за нее? Конечно, нет То, что дарится ценой таких мучений, нельзя назвать подарком; благодеяние это оплачено, оно куплено, а не получено в дар. Такие мысли пришли мне в голову, когда я думал о поступках графа д'Орсана. Мне скажут, что мысли это не новы; но можно ли их не повторять, коли им так редко следуют?
– Если бы вы знали, дорогой мой, – сказал далее граф д'Орсан, – с какой готовностью, с каким усердием госпожа Вамбюр старалась услужить вам, лишь только я заикнулся о должности! Вы так же мало сомневались бы в ее чувствах, как я сомневаюсь в ваших. Она не знает, что вы женаты; и поверьте, лучше это пока скрыть; она добродетельна и, не будучи ханжой, все же может устыдиться чувств, которые, по всей видимости, питает к вам.
Последние слова моего великодушного благодетеля так обрадовали меня, что я совсем потерял голову от охватившего меня восторга. Возможность быстрого обогащения уже не казалась столь важной. Меня любит госпожа де Вамбюр, она хлопочет за меня! Счастью моему не было предела, но я тут же свалился с облаков, вспомнив, что я женат. Будь я неблагодарным от природы, я бы наверно упрекнул мадемуазель Абер за ее доброту ко мне. Но если бы не она, у меня не было бы шпаги, я не оказал бы услуги графу д'Орсану и не имел бы случая познакомиться с госпожей де Вамбюр. Все эти мысли разом нахлынули на меня, и все же я ни единым помыслом, даже в тайниках души, не попрекнул мою супругу. Но радость моя мгновенно сменилась безмерной печалью.
Однако я обещал господину д'Орсану, что последую его совету.
– Да, сударь, – сказал я, – я скрою от этой дамы обстоятельство, которое могло бы заставить ее покраснеть. Так вы полагаете, она настолько добра, что…
– Да, она вас любит, – договорил за меня господин д'Орсан, – поверьте моему опыту. Зачем мне не дано такое счастье? А вернее, оба мы одинаково несчастливы. Ваш брак – неодолимое препятствие на пути тайных желаний, питаемых, как я полагаю, госпожей де Вамбюр. Я сужу об этом по тому впечатлению, которое вы произвели на нее; у меня тоже все обстоятельства словно в заговоре против моего счастья. Увы! Я родился в таком звании, где голос сердца должен подчиняться суровым законам, налагаемым интересами рода!
– Да, граф; не буду от вас таиться; ваша искренность требует от меня того же. Вы угадали мои чувства. Да, я люблю госпожу де Вамбюр; если то, что я испытываю – не любовь, то я почти смею утверждать, что на свете вообще нет любви! А ежели вы говорите, что эта дама благосклонна ко мне и даже отвечает на мои чувства, то могу ли я не чувствовать себя несчастным? Но вы, дорогой мой покровитель, – совсем другое дело. Происхождение и богатство ставят вас выше всяких препятствий. Как же вы можете считать себя несчастным? Я этого не понимаю.
– Оба мы одинаково несчастны и по сходной причине, – отвечал граф. – И вы и я – мы оба страдаем от любви. Правда, я свободен; я еще не связал себя узами, какие лишают вас свободы. Но я не могу вступить в брак без согласия моей матери, она же вынуждена считаться с законами королевского двора. Мое сердце уже сделало выбор; одобрят ли они его? Не смею на это надеяться.
– Но разве ваше сердце, – возразил я, – сделало недостойный выбор, и все эти лица, от которых вы зависите, так уж непременно должны его отвергнуть?
Читатели, кстати, могут судить по этим моим словам о том, до какой степени ослепила меня любовь: я совсем позабыл о чувствах, которые на моих глазах зародились в сердце графа в тот день, когда мне выпало счастье спасти его от гибели. Я пришел в себя лишь после того, как он сказал:
