Школа танцев, куда записали Ленке и: где она пожинала столь исключительные успехи, стала для нее счастливым времяпрепровождением именно из-за танцев. Ленке, когда-то плясавшая перед дедом за кусочек сахару, порхает от кавалера к кавалеру, наслаждаясь ритмом, быстрым движением; как во многом другом, она и в танцах оказалась необычайно способной. «А может, стать танцовщицей? — спрашивает она себя, совершая по залу круг за кругом. — Пианистка, танцовщица или писательница?» И все время непроизвольно отстраняется от партнера: она любит только движение; объятия же, прикосновения ее пугают. Вот так, с откинутыми назад плечами и головой, в танце, она замечает в дверях танцзала юношу, которого вскоре ей представляют, и он уводит ее на вальс. Мгновение останавливается; его фиксируют в своей памяти не только присутствующие, но и дневник Беллы, да и дневник матушки тоже. Ленке Яблонцаи познакомилась с Йожефом в танцевальной школе преемника Кароя Мюллера.
Представление о Йожефе, о незабвенном Йожефе, я почерпнула из альбома Беллы Барток; фотографии, хранившиеся у матушки, разорвал мой отец, Элек Сабо.
Альбом Беллы сохранил два его облика; на первом он — молодой муж; сложив руки на груди, он смотрит в объектив с гордой самоуверенностью, элегантный и серьезный — несколько даже слишком серьезный для своего возраста. Йожеф живет в мире денег, и на этой фотографии он — само олицетворение солидности и надежности, как кредитоспособное акционерное общество. На другой фотографии он стоит совсем юный, какой-то немного беззащитный, шелковый галстук под высоким стоячим воротничком чуть-чуть съехал набок, фигура его — тоже юношеская, усы, эти трогательные бонвиванские усы над красиво очерченными губами, шелковисты, взгляд карих глаз, увековеченный объективом, тих и ласков. На фотографии этой Йожеф чем-то напоминает Карла IV:[132] у него еще нет грандиозных замыслов; амбиция его не идет дальше успешной сдачи зачетов. Много лет спустя, когда он был уже пожилым, я познакомилась с ним; встречу эту нельзя назвать удачной. Матушке хотелось показать своей первой любви двадцатидвухлетнюю дочь — меня, — уже доктора философии и преподавателя гимназии; этим она хотела, наверное, дать ему понять: мол, такой вот была бы его дочь, если бы в молодости он поступил по-иному. Йожеф тогда занимал важный пост в Национальном банке; внушительный швейцар, сверкающие медные оковки подъезда, мрамор, вращающиеся стеклянные двери — все это должно было произвести на меня неизгладимое впечатление, и сам Йожеф сидел за своим письменным столом, будто Муссолини. Мы посмотрели друг на друга; он, очевидно, подумал, что я ни капельки не похожа на стройную, белокурую, зеленоглазую матушку, да и выгляжу слишком самостоятельной, слишком эмансипированной; я же видела перед собой со вкусом одетого, полного, стареющего мужчину, который в общем-то не был неприятен на вид, но у меня вызывал лишь антипатию. Вероятно, будь он рыцарем св. Грааля, я бы все равно не воспринимала его иначе: я была сердита на матушку, что в моего отца она никогда не была влюблена столь же сильно, как в свое время в Йожефа.
Коварными, ядовитыми вопросами, касающимися культурной жизни, я за каких-нибудь полчаса уложила его на обе лопатки, доказала ему, что он глубокий невежда, что он ничего не читает, не видит, не слышит, что у него нет чутья к изобразительному искусству, что он абсолютно ничего не смыслит в театре; ему же и в голову не пришло достойно наказать меня за нечестную игру, начав задавать вопросы, касающиеся своей специальности: экономики, банковского дела, — или той сферы искусства, в которой он действительно хорошо разбирался и где за несколько минут мог бы сбить с меня спесь, — камерной музыки. Он пригласил меня обедать, мы сели в его машину и отправились. В машине мы сразу поссорились из-за какого-то пустяка; мы с ним явно терпеть не могли друг друга: он, очевидно, видел во мне прежде всего дочь Элека Сабо, я в нем — величественно-недвижного идола, который сверх того, что он является самим собой, еще и олицетворяет в себе невозвратимо ушедшую юность, и потому его никогда не мог затмить мой отец, с его римским профилем, как на античных серебряных динарах, с его глубокой, поражающей воображение образованностью и блеском живого ума. Йожеф повез меня к Гунделю и заказал ленч из экзотических блюд, съесть которые было делом весьма непростым, требующим знания сложных правил, — и смотрел, выдержу я испытание или окажусь безнадежной провинциалкой. Я не пыталась уклониться от экзамена: обращаться со столовыми приборами меня тоже учили, и тоже по книге Розы Калочи, да и четыре лета, проведенные за границей, дали мне возможность привыкнуть к экзотическим кушаньям. К концу ленча мы исчерпали все общие темы разговора и в основном молчали. В ресторане под деревьями приходили, уходили обедающие; Йожеф громко поздоровался с несколькими солидными господами и супружескими парами, которые прошли было мимо, не обратив на нас внимания; те, сделав вид, будто только нас заметили, подчеркнуто радушно приветствовали нас обоих. Когда это повторилось в третий раз, я рассмеялась, не скрывая, что поняла, в чем тут дело. «Они думают, вы свою любовницу вывезли погреться на солнышке», — сказала я; он покраснел и зашипел на меня: где я научилась таким гнусным мыслям и гнусным словам? Я посмотрела на него как на какого-нибудь престарелого зубра в заповеднике и попросила его не забываться: он пригласил обедать не Ленке Яблонцаи, а меня, и если ему не нравятся мои манеры, так вечером я и не подумаю явиться к нему на домашний концерт, и пусть он не думает, будто я польщена его приглашением, я куда с большей охотой пойду в театр, чем на эту его Kammermusik.[133] Он взял себя в руки, и мы кое-как досидели обед; но к этому времени он уже мечтал лишь об одном — поскорее избавиться от меня, и на проспекте Андрашши[134] я попросила остановить машину и вышла. Меня распирало от злости, я ругала себя последними словами, что согласилась на эту встречу, которая для двух бывших влюбленных нечто вроде обмена письмами: матушка посылает вместо себя свою дочь, чтобы похвастаться ее дипломом и докторской степенью, дав таким образом понять: мол, эта девушка благодаря своим способностям и сама найдет место в жизни; он же трясет бумажником, тащит меня в Рощу,[135] пускает пыль в глаза своим богатством — да что я им, в конце концов, кукла, что ли, которой можно играть как хочешь! Вечером я все же пошла к нему в четырехэтажный особняк поблизости от «Астории»[136] и сделала все, чтобы оставить о себе хорошее впечатление, не подвести матушку. Встретила меня худощавая маленькая женщина — на ней он в конце концов женился вместо матушки; почти весь вечер я чувствовала на себе ее умный, печальный взгляд. Среди приглашенных все имели какое-то отношение к Дебрецену, и всем что-то говорила фраза: «Дочь Ленке Яблонцаи». Моя личность вызвала всеобщее разочарование: я была невысока, темноволоса, темноглаза и вопреки всем своим обетам снова дерзка. Мне не удалось сдержаться, когда Йожеф опять принялся хвастаться всякими ценностями и предметами искусства, собранными у него дома, когда он пыжился, показывая, как далеко он пошел, какой он богатый, и даже пытался экзаменовать меня насчет стиля мебели. Тут он потерпел полное поражение: откуда ему было знать, что отец часто ходил со мной в музеи, с малых лет вырезал для меня из воскресных приложений и наклеивал в особую тетрадку репродукции всемирно известных скульптур, картин, архитектурных сооружений, других произведений искусства. Еще до того как зазвучала эфирная камерная музыка, Йожеф уже говорил каким-то неестественным, фальшивым голосом: так я его раздражала; ни одна из его петард не взорвалась, а ведь он бросил в бой в качестве последнего своего резерва даже стоимость земельного участка, на котором был построен принадлежащий ему четырехэтажный дом, и стоимость этого дома; ему так и не удалось добиться, чтобы дочь Ленке Яблонцаи пришла в смятение, растерялась перед таким реальным, ощутимым, бросающимся в глаза богатством и, потрясенная, вернулась бы к матушке, чтобы сказать ей: да-а, дядя Йожи настоящий Крез. «Покажите-ка мне ваши книги!» — попросила я. К этому моменту он уже был бледен и вздрагивал от нервного напряжения; жена пришла к нему на помощь и показала собственную библиотеку, полную немецких, английских и французских классиков, она пыталась оправдать своего занятого мужа: где ему взять время на чтение. Потом наконец состоялся концерт, на котором под аккомпанемент ангельской музыки разыгрался отдельный спектакль — спектакль для нас, троих или четверых, или даже пятерых, актеров. Концерт состоялся в салоне, среди пышно разросшихся комнатных растений, с которыми так гармонировали букеты в стиле fin de si(cle на стеклянных широких дверях во всю стену; двери эти отделяли салон от столовой; падающий из столовой свет зажженных бра создавал прекрасную подсветку для букетов. Йожеф смотрел то на меня, то на свою жену; в глазах женщины таилась та безнадежная печаль, подобие которой я замечала иногда во взгляде отца; я же, наблюдая за ними, в то же время каким-то внутренним зрением видела далекий Дебрецен и отца, который знает об этой встрече и сейчас, вероятно, всеми мыслями настроен на меня, пытаясь угадать, выдержит ли он хотя бы в моих глазах сравнение с Йожефом; а еще я чувствовала волнение и страх матушки, которая сама не хотела переступать этот порог, но не могла устоять, чтобы не показать меня Йожефу, а заодно и самой не узнать, где, как и с кем живет сказочный принц ее юности.
