Это был наглядный и впечатляющий урок, Ленке хватило его на всю жизнь. От того непреодолимого отвращения и унизительной беспомощности перед животной сущностью любви, которые мучили матушку в обоих ее замужествах, ее не мог бы вылечить даже психиатр. Дело Миклоша Отта, кстати говоря, завершилось в монастырской школе: злополучную нижнюю юбку Мария Риккль принесла Марии Маргит Штилльмунгус, чтобы школа тоже приняла участие в нравственном и сексуальном воспитании ее внучки. Матушка вся в слезах явилась к начальнице, которая как раз занималась тем, что вместе с монахиней, преподавательницей химии, выводила с нижней юбки чернила. Увидев красную от стыда и волнения, рыдающую Ленке, она сказала: Христос не для того принял смерть на кресте, чтобы мы безответственно бросались словами вроде «терпеть не могу», а потом: где это видано, чтобы вместо бумаги писали на собственной нижней юбке? Молодые люди испокон веков глазеют на девушек, просто не надо обращать на них внимания, она уже передала через Паулу Отт, чтобы мать Миклоша зашла к ней, больше к Ленке никто приставать не будет, и пусть она заберет наконец эту юбку.
Выход в общество, школа танцев волей-неволей сталкивали матушку с представителями мужского пола, с которыми она — вплоть до трагикомического случая с нижней юбкой — держалась относительно непринужденно; кошачья свадьба нарушила равновесие: Ленке Яблонцаи не смела поднять глаз ни на одного юношу. А поводов для встреч было великое множество: Венгрия на рубеже веков, безучастно наблюдавшая, как значительная часть ее населения в поисках куска хлеба покидает родную землю, и не слишком взволнованная тем, что другая, тоже немалая часть, отчаявшись найти работу, выбирает между голодной смертью и самоубийством, — эта Венгрия объедалась за столами, ломящимися от яств, или на природе вокруг скатерти, расстеленной на траве. Одно за другим следовали приглашения на обеды, ужины, чаи, общество выезжало на пикники, на прогулки, на большие и маленькие балы, на концерты, в театр, в Большой лес; девушки, о которых Белла в письмах подробно информирует сестру Маргит, за лето поправлялись на шесть — восемь, а то и на одиннадцать килограммов — и было от чего. Тщетно пытались они плавать, заниматься теннисом, совершать пешие прогулки, чтобы посмотреть на знакомых в манеже или подивиться меткости юношей-родственников в тире, — толстели все; одни только Ленке Яблонцаи да Белла Барток вопреки моде оставались худыми до неприличия.
В 1900 году девушки получают первые корсеты — правда, корсетам пока нечего затягивать. 2 августа 1900 года Белла пишет Маргит в Надьбаню: «Вчера я звана была к крестной на четверг и была там. Илонка пойти не смогла, не смея надевать белое платье и корсет. Перед закусками пришли еще тетя Бенке и Илона, которая сидела между Шарлоттой и мною. Меню было: кофе, калач, гусиная печенка, вино, пиво, большой белый торт — сплошь взбитые сливки и фрукты. Гости ушли в половине восьмого, а мы остались на ужин, вино немного ударило мне в голову». Спустя год, 1 сентября, она посылает Маргит следующий отчет: «В половине двенадцатого пошла с мамочкой к мессе. Первый знакомый был Шани Балог, в пассаже на улице Чизмадиа. В церкви были: Маргит Сиксаи — она, бедняжка, до того растолстела, прямо еле ходит, — затем тетя Пюнкёшди с Марчей — эта, представь, зачесала свою паклю, что у нее вместо волос, в узел, — затем Белла Доноган в красивом белом платье, Ирма Энгестер — она нынче прической подражает Пёси, волосы зализаны на обе стороны, — затем Ирма Ранкаи, счастливая невеста, Луйзи и Ирен Альберт, тетя Фабиан и тетя Хутираи с тремя своими ненаглядными etc., etc. До сих пор я что ни день куда-нибудь хожу, потом все равно буду занята; хочу еще пойти к Яблонцаи. Да, сегодня еще видела Йожи перед церковью и очень была ему рада. Новой шляпы на лето я уже не получу, только на «флорентин» мы прикрепим белый цветок. В субботу опять танцкласс; я, наверное, пойду в белом платье со шлейфом. Сестра Каритас выздоровела, мы встретили ее восторженными криками».
В доме Бартоков все еще выписывают «Киш лап»; журнал с наслаждением прочитывается не только детьми, но и родителями. На картинках в газете стоят мальчики с ангельскими лицами, они держат саблю и ружье, возвещая, что венгры — лучшие в мире солдаты, и дядюшка Форго с некоторым раздражением советует всем инородцам внутри венгерских границ забыть, что когда-то они куда-то там относились, и слиться с основным населением родной земли; дядюшка Форго приветствует славных маленьких патриотов, которые гордо заявляют, что готовь» хоть сейчас, если надо, вскочить на лошадку — и в бой. После выпускного бала Ленке Яблонцаи пройдет каких-нибудь двенадцать лет, и маленькие герои, превратившиеся в обыкновенных молодых людей, в самом деле отправятся в бой, а в 1900-м, пока Государственное собрание, скривясь, узаконивает брак Франца Фердинанда,[130] проглотив горькую пилюлю из-за Софии Хотек, матушка и Белла с состраданием на лицах разглядывают в «Киш лапе» новый трогательный рисунок: босоногие ребятишки копаются в пыли, у них ни игрушек, ни родителей, ни дома, но дядюшка Форго, к счастью, и тут находит успокоительное объяснение: мол, есть и в глуши свои неповторимые радости, и не нужны здесь ни хитрые городские куклы, ни лошадки-качалки; камушки и прохладный песок — вот что требуется для счастья. Спустя пятнадцать лет после того, как Ленке Яблонцаи закончила школу («Киш лап» все еще приходит в семью Барток, и пусть предназначен он в основном для детей Илоны — взрослые тоже не отказывают себе в удовольствии пролистать его, хотя к этому времени дочери читают уже русские, английские и французские романы, но более всего, конечно, книгу Метерс — для той эпохи столь же популярную, как позже «Унесенные ветром»[131]), в Венгрии разражается революция.
Если не считать основных различий между полами, матушка вплоть до замужества ровно ничего не знала ни о собственном теле, ни о супружеской жизни. Признаки биологического взросления ее тела казались ей какой-то скверной болезнью, она рада была бы ее утаить, если бы болезнь эта не сопровождалась предательскими симптомами, которые все равно не скроешь. Мелинда потрудилась лишь сообщить ей, что симптомы эти будут появляться у нее каждый месяц, и дай бог, чтоб это так всегда и было, ибо, если они вдруг прекратятся, она тут же будет выброшена из их дома и из общества, как Эмма Гачари. Матушка была почти болезненно малокровна, в детстве никто не следил за ее правильным питанием — только мать Беллы начала ее прикармливать понемногу, — так что случалось иногда, особенно в первое время, что естественный цикл ее организма нарушался. Она переживала страшные дни, чувствуя себя виновной в каком-то прегрешении, которое она совершила, даже не подозревая о нем, и ждала, когда ее выставят вон, и ломала голову, куда ей деваться, если это случится. Юниор, правда, жил в Дебрецене, но она его почти не видела; решения не было, она обмирала от страха, пока тело само не разрешало проблему. О том, что замуж она вышла абсолютно непросвещенной в главнейших вопросах, она сама дала мне понять перед моим замужеством, когда мучительно подбирала слова, пытаясь как-то подготовить меня к тому ужасу, который меня ожидал. Она вздохнула с явным облегчением, когда я прервала ее и сказала, мол, за меня она может не тревожиться, ей-богу, для этого нет оснований. В общем-то она была не в восторге, услышав это, но все же успокоилась и тогда рассказала мне, в каком глубоком невежестве, лишь с жутким воспоминанием о кошачьей свадьбе в качестве единственного путеводного ориентира, выпустили ее в жизнь. «Они боялись, что я пойду по стопам отца или матери», — попыталась она в тот момент найти оправдание бабушке. Я с ней не спорила, у меня было свое мнение на этот счет.
Эта тонкая, как тростинка, девушка, которой внушили отвращение к мужчинам и которая вплоть до самого замужества считала, что лампасы на штанах у офицеров имеются лишь с одной стороны, так как просто не смела рассмотреть внимательно, как же, собственно говоря, выглядит униформа, — девушка, которая в ужасе замечает, что всюду ее подстерегают, разглядывают, преследуют мужчины, хранит в душе два представления о любви. Первое — бесформенное, темное, сюда относятся кошки, ночные вопли животных, судьба собственной матери, ее исчезновение; другое же составлено ею по романам, рыцарским песням да по молитве невесты в молитвеннике. Оба представления одинаково далеки от реальности, разница меж ними лишь в том, что одно вызывает в ней отвращение, другое — умиление; применительно к себе самой она не находит ничего, на что можно было опереться, чтобы определиться в этом вопросе; хотя она нередко видит свадьбы в церкви св. Анны, однако ей даже в голову не приходит представить себя невестой: в теле ее, о котором столь высокого мнения знакомые юноши, торчащие перед казино, еще не проснулись желания. Она не понимает, как ее мать попала в положение кошки, не знает, чем женщина отличается от девушки; но этого не знает и Белла, лелеемая, оберегаемая любящей семьей Белла, к которой не допускают ничто низменное, отталкивающее, «некрасивое». У старшей дочери Бартоков уже растут дети, но что произошло между Эмилем Вильхельмсом и Илоной Барток, как появились на свет Нора, Пали и Илике — этого никто не спрашивал и никто не объяснял: они просто появились, господь их дал, так появляются все младенцы, когда люди вступают в брак. Ленке и Белла даже между собой не касаются этих тем, они согласны в том, что молодые мужчины опасны, лучше держаться от них подальше, смеяться над ними, от этого не будет беды ни дома, ни в школе.
