Майя быстро потрясла головой, словно могла прогнать неприятные мысли, невыносимый, неиссякаемый бурлящий поток образов и чувств. В этом нет никакого смысла. Она больше никогда не увидит Рашида. Его поглотила родная страна со своими странными традициями и обычаями и больше никогда не отпустит. Всего две ночи. Что такое две ночи в сравнении с жизнью, что ждет впереди?
Майя встала и вновь залезла в кровать, внезапно почувствовав себя усталой и больной. Что ей делать со своей жизнью, ради которой Джамила и Рашид поставили на карту собственные? Она не вернется в Аден, Ральф ей пообещал. Черное кольцо кратера нависало над Майей, словно ночной кошмар, и стало еще невыносимее, когда она познала свободу пустыни. Еще удушливее из-за ярости, боли и скорби по ушедшему счастью, терзающих душу и тело, – она боялась сломаться под их тяжестью, хотя Ральф старался быть рядом каждую секунду, чтобы она больше не ходила одна к башне и не исчезла. «Возможно, так даже лучше – не знаю, пережила бы я, если бы оказалась там снова…»
Ральф окружил ее заботой и молил о прощении взглядами, жестами и словами – каждый час с тех пор, как они снова встретились на дороге ладана. «А письма – я потеряла в Аравии куда больше, чем эти письма…» И все же находиться с ним рядом было невыносимо, потому что он – не Рашид, и потому что он, похоже, всерьез раскаивался в своем поведении и этим постоянно напоминал ей об измене в пустыне. Велико было ее облегчение, когда он сообщил, что намеревается отправиться в Глостершир, как только выполнит ее просьбу, доставив в Бат, но еще сильнее был стыд и отвращение к самой себе. Но Майя не могла себя пересилить. «Возможно, со временем, когда я успею забыть…» Он будет ходатайствовать о перемещении по службе, вероятнее всего – обратно в Индию. И она могла выбрать, поехать с ним или остаться с семьей, как обычно делали жены служивших в Индии солдат. «Если папа с мамой примут меня обратно, после всего, что было…» Она вновь зависит от благосклонности окружающих. Вновь несвободна. «Будет ли иначе? «Живи счастливо – живи свободно». Я попытаюсь, Джамила!»
Когда-нибудь, пообещала она себе. Когда-нибудь она забудет о том, что произошло за эти полгода. Воспоминания станут просто пожелтевшей фотокарточкой, пятнами в памяти, словно от особенно яркого сна – петля на пути судьбы, не больше. Две ночи – всего две ночи…
Когда тетя Элизабет вернулась с воскресной службы в церкви Святой Девы Марии на Черч-стрит, она обнаружила, что Майя заснула на животе. Она осторожно вытянула шаль из пальцев племянницы, Майя что-то пробормотала во сне и перевернулась на спину, плотно зажав в кулак другую руку. Тетя заботливо повесила шаль в ногах кровати и прислушалась к бормотанию Майи. Непонятная тарабарщина, звучит как «Рашид… Рашид…».
– Бедняжка, – прошептала тетя Элизабет и нежно погладила племянницу по спутанным локонам. – Через что тебе пришлось пройти! Но я обещаю: время все вылечит.
– У Бэтти совершенно не получилась серая вуаль, – два дня спустя вздыхала тетя Элизабет в салоне, теребя платье Майи. Это был легкий муслиновый наряд из бенгальских пошивочных мастерских Адена, перед отъездом наскоро засунутый в дорожную сумку вместе с другими вещами. Наморщив нос, тетя поправила одну из накрахмаленных Бэтти и проглаженных горячим утюгом оборок и потеребила ее. – Должно быть, там ужасный воздух, ткань так испорчена! Но в шитье они разбираются, все сделано очень прилично, на сегодня, как исключение, сгодится.
Она погладила Майю по рукам и обхватила ее ладони.
– Я подумала, – глубоко вздохнув, начала тетя Элизабет, – возможно, нам не стоит ничего рассказывать твоим родителям. Об этом… этом происшествии в Аравии. Бедняга Джеральд и без того весь извелся, не получив ответа на оба письма. Тем более после твоего брата…
Она вытащила из рукава носовой платок, вытерла внезапно покрасневшие глаза и очень громко, совсем не по-дамски высморкалась. Майя успокоительно погладила ее по плечам, и тетя со вздохом кивнула, похлопав племянницу по руке. Она прислушалась, взяла ладонь Майи со своего плеча и крепко сжала.
– Подъезжает экипаж. Они сейчас будут.
Подобрав юбки, она поспешила навстречу приезжающим.
Майя подошла к окну, отодвинула складки длинного тюля и выглянула на мостовую Сидней-плейс. Просторный экипаж со спущенным верхом остановился перед стальной оградой. За двумя серыми в яблоках лошадьми и кучером в зеленом костюме все было черно: коляска, платья и чепцы обеих дам, вуали на их плечах, сюртук Джеральда – еще не прошел траурный год для родителей, потерявших ребенка, как и полгода для утративших брата или сестру.
Джеральд открыл дверцу экипажа и вышел, кивнул Бэтти, присевшей в приветственном реверансе, и напряженно оглядел фасад здания. Его лицо казалось серым, едва выделяясь на фоне седых волос и бороды. В ту же секунду Майя выбежала из салона, но уже на лестнице мужество покинуло ее. Она вцепилась в перила и посмотрела в зал. Бэтти забрала у Джеральда трость и цилиндр, тетя Элизабет обменялась с братом приветственными поцелуями и какими-то фразами… С колотящимся сердцем и дрожащими коленями, вцепившись в складки юбки, Майя спустилась вниз по ступеням.
Джеральд Гринвуд первым увидел дочь. Его лицо оставалось бесстрастным, только в карих глазах появился блеск. Он не распахнул объятий, лишь слегка развел в стороны руки. Но Майя поняла его, спрыгнула с последней ступени, бросилась навстречу и крепко обняла отца.
– Моя девочка, – услышала она его шепот, – моя глупая, безрассудная девочка.
Каким хрупким показался он ей в объятьях, словно истаял под ношей скорби и боли!
– Мне так жаль, – всхлипнула она, – так бесконечно жаль!
– Все хорошо. Все уже хорошо.
Он провел рукой по ее спине, лаская и легонько похлопывая. Жест выдавал его беспомощность и волнение.
– Главное, ты здорова и снова с нами.
Ангелина пролезла между ними и повисла у Майи на шее, но краем глаза Майя увидела, как отец проводит кулаком по глазам и носу, а потом украдкой сморкается в носовой платок.
– Глупышка, – прошептала Ангелина ей в ухо. – Я уже думала, что больше никогда тебя не увижу. А мне так нравилось твое всезнайство!
Быстро, словно застигнув саму себя за сентиментальностью, она выбралась из объятий старшей сестры и с ужасом оглядела ее платье.
– Боже мой, что на тебе за лохмотья?
Она изумленно теребила ленты своего безупречного головного убора.
– Давно пора снова вернуться в цивилизацию!
Майя засмеялась, неуверенно и осторожно. Увидев, что Ангелина ей подмигнула – большие голубые глаза, пленительно влажные от слез, – она нежно дотронулась до руки младшей сестры, и на какой-то момент их пальцы соединились.
Оставалась только мать. Прямая спина, ладони в черных кружевных перчатках судорожно вцепились одна в другую – аллегория «Немой укор»… За прошедшие полтора года ваятель судьбы высек четкие линии возле уголков ее рта и так долго орудовал резцом под глазами, что там залегли тени и появились морщины. Все пережитое Мартой Гринвуд отразилось на ее лице, и было нелегко определить, были ли сияющие пряди на висках еще золотыми или уже седыми. Неожиданно она протянула дочери руку. Майя послушно подошла и взяла ее в свои. Другой рукой Марта провела по ее плечам, рукам, щекам и подбородку, словно хотела удостовериться, что Майя действительно вернулась невредимой, и наконец молча обняла дочь. Она не произнесла ни звука, но Майя почувствовала, как дрожат у нее плечи, словно это Майя дарила ей утешение, а не мать ей… Продолжая молчать, Марта отступила на шаг и, покашляв, приняла строгий вид, стараясь держать себя в руках. Но когда Бэтти сообщила хозяйке, что все готово, и тетя Элизабет отправила их пить чай в сад, Марта Гринвуд шла туда под руку со старшей дочерью.
Пока они сидели под вишневым деревом в маленьком, обнесенном изгородью садике, среди рододендронов и кустов роз, под птичий щебет и жужжание пчел, атмосфера была натянутая. За чаем со знаменитыми батскими булочками – маленькими круглыми дрожжевыми пирожками с изюмом и комочками сахара – с маслом и мармеладом, они обменивались малозначительными фразами, постепенно наводя мост над пропастью, давно возникшей между Майей и ее семьей.
– Все, что я могу рассказать словами, кажется пустым и незначительным, – объяснила свое молчание Майя, положив локти на стол. Она подвигала на блюдце чайную ложку и глубоко вздохнула. – Когда я решилась поехать домой, у нас сначала не было денег.
Бровь Марты Гринвуд поползла вверх, и она отодвинула чашку.
– Очевидно, жалованье в Адене настолько скудное, что твой супруг даже не смог купить обручального кольца, – заметила она и указала на пустую левую руку дочери, чьи пальцы сразу сложились в кулак. Марта была строга, сколько Майя себя помнила, но презрительный тон в ее голосе был ей в новинку. Он скорее огорчил, чем задел Майю, это было проявлением боли ее матери и враждебности к жизни, что забрала любимого пасынка.
