Она с иронией замечала, как изменилось ее положение в обществе Оксфорда: из презренной старой девы с причудами она превратилась в почтенную супругу бравого солдата, самоотверженно поддерживающую родителей в тяжелые дни. О ее побеге больше не говорили, а если и вспоминали, то со снисходительной улыбкой, словно хотели сказать: ну да, начало было бурным и не слишком достойным, но теперь норовистые молодые лошади вновь послушно ковыляют в телеге общественных правил, как полагается.
Некогда столь оживленный Блэкхолл, казалось, осиротел, стал слишком большим для оставшихся Гринвудов. Словно смерть Джонатана ознаменовала конец беспечной эпохи и началась тихая, задумчивая жизнь. Майя тоже стала тихой и задумчивой. Ее прежняя неугомонность, энергия, с какой она изо всех сил пыталась добиться своего, и лихорадочное ожидание чего-то нового угасли. Сверкающие мечты о далеких странах и приключениях пообтесались об реальность, о трезвый взгляд на себя и свою жизнь. Тем не менее Майя радовалась каждому дню, не приносящему решающих новостей о Ральфе, который ждал личного или письменного уведомления о своей дальнейшей судьбе и пытался уговорить свою мать принять его жену. Майе не хотелось решать, оставаться ли дома или вновь отправляться в путешествие. Она была довольна своей жизнью, покоем, найденным здесь, в родительском доме, среди книг и размеренного распорядка дня. «Как монахиня в келье», – иногда замечала она, и не без удовольствия.
Вернулась она и к старой привычке засиживаться до позднего часа с книгой в кабинете отца. Тем более что на сентябрь пришлись особенно холодные вечера медно-красных и латунных оттенков, принеся предчувствие влажной, туманной осени. В эти чудесные вечера возобновились прежние безмолвные встречи отца и дочери, их тишину лишь подчеркивало тиканье часов, равномерный бой механизма и отдаленное эхо колокольни Святого Эгидия. Майя ни в чем не чувствовала от отца неприязни, разочарования из-за ее тайного побега, но Джеральд не смог полностью преодолеть обиду и восстановить прежнюю задушевность их отношений. Иногда Майя чувствовала на себе его удивленный, непонимающий взгляд. Нет, не без любви. Но с какой-то опаской, словно он не мог связать эту взрослую, замужнюю женщину с той маленькой девочкой, что столь живо продолжала оставаться в его воспоминаниях, при том что лейтенант Ральф Гарретт и Майино пребывание в Аравии крайне редко упоминались за столом.
Майя подняла взгляд, услышав, как отец выколачивает трубку в пепельницу и кладет ее на специальную подставку. Она с улыбкой посмотрела на него, он взял лампу и поставил перед ней на стол.
– Побереги глаза, – подмигнув, объяснил он.
– Спасибо, папа.
Но вместо того чтобы попрощаться и отправиться спать, Джеральд оглядел стопку книг возле лампы.
– Можно?
– Конечно. Мне их одолжил профессор Рэй.
– А, старина Рэй! – пробормотал Джеральд, взяв верхнюю книгу. – Я недавно наткнулся на него в библиотеке. Он восторженно отзывался о твоих новых языковых навыках.
Джеральд поправил очки и полистал страницы.
– Древние арабские сказания, – изумленно пробормотал он и продолжил листать: – Arabia felix. Сава. Химьяр.
Он опустил книгу и с глубоким уважением посмотрел на дочь.
– Интересная тема, хотя пока и мало исследованная. Насколько, – он почесал седую шевелюру, уже редеющую на лбу и затылке, – насколько я помню, Ричард Бертон упоминал об этом, еще когда был студентом. Он тебе не рассказывал? Странно… В своем паломничестве он хотел пройти и по их следам. Но по каким-то причинам не смог и больше никогда об этом не говорил. Сейчас Ричард, должно быть, в Крыму, в кавалерийском полку.
Он замолчал, погрузившись в собственные мысли, а потом слегка приподнял книгу и тихо продолжил:
– Тебе пришло это в голову, когда…
Джеральд замешкался, не закончив вопроса.
Майя помедлила с ответом. Она не хотела лгать отцу, но и не хотела рассказывать, что действительно пережила в Аравии, – о тех событиях, которые пыталась забыть каждый день.
– Я там была, отец, – просто ответила она. – Я прошла сквозь пески, что засыпали древние царства.
В ее голосе прозвучало столько тоски, грусти и особой нежности, знакомой лишь тем, чью душу и дух пленили прошедшие времена, что взгляд Джеральда смягчился, лицо его озарила улыбка.
– Лучший стимул для чтения и исследования – задавать вопросы и искать ответы.
Он положил книгу на место и наклонился поцеловать дочь в лоб. Впервые с того вечера, как она сбежала.
– Спокойной ночи, моя умная девочка.
– Спокойной ночи, папа.
Дома. Снова дома.
4
С Эмми Саймондс Майя переписывалась регулярно. После первого траура по жениху Эмми подала заявление на должность медсестры в больнице Скутари и, несмотря на отсутствие опыта в уходе за больными, была принята в корпус сестер мисс Найтингейл, обладая базовыми знаниями как дочь хирурга. В каком-то смысле с Эмми было проще оплакивать Джонатана, чем с родителями – они, казалось, вот-вот сломаются под тяжестью утраты, в то время как Эмми придавала сил работа в лазарете и она, несмотря ни на что, старалась видеть жизнь в светлых красках.
Я часто представляю, как он приехал бы со мной повидаться, – писала она Майе. – Как бранился бы, что я против его воли здесь работаю и вижу боль и страдания! Но я знаю, еще меньше он хотел бы, чтобы мы предавались скорби. Именно он, всегда такой веселый, всегда знавший, как наколдовать улыбку в самый горький момент и даже заставить рассмеяться того, кто еще несколько мгновений назад об этом не помышлял. Он хотел бы, чтобы мы его помнили, но наслаждались жизнью, которую он так любил. Дорогая Майя, ты была ему так близка, в каком-то смысле даже ближе, чем я, – ты ведь со мной согласишься, правда?
Два раза была Майя у памятника, поставленного Джонатану на кладбище церкви Святого Алдата, но прах его покоился в русской земле, в отличие от всех погребенных здесь поколений Гринвудов, родителей Джеральда Элис и Джона Гринвуд, и матери Джонатана Эммы, урожденной Бэйли. Но врезанные в черный мрамор золотые буквы и цифры, заказанные Джеральдом у местного каменотеса Джона Гиббса на Литл Кларендон-стрит, ничего не значили для Майи, в отличие от комнаты Джонатана в Блэкхолле. По воле ее матери она осталась неприкосновенной, и казалось, что время там остановилось. Словно Джонатан в любую минуту мог появиться в дверях и ласково отругать младшую сестренку, которая залезла в его медицинские книги, как часто бывало раньше. Сначала Майя выдерживала в этой комнате лишь несколько мгновений: там еще витало вечное, пугающее «никогда». Но Майя каждый раз заставляла себя проводить там все больше времени, заменяя «никогда больше» на «а знаешь, еще?». У нее чуть не разорвалось сердце, когда она вновь увидела на его столе собственные письма – начальник Джонатана прислал их в Блэкхолл вместе с личными вещами. Особенно его последние строки, обращенные к сестре, так и не отправленные, потому что судороги холеры выбили из его руки перо, принеся бесконечную боль. Но Майя снова вернулась к недописанному письму, а потом нежно погладила строчки, прежде чем бережно убрать в выдвижной ящик стола. Она положила туда и письма, которые Джонатан писал ей в Аден. Ей виделась особая насмешка судьбы в том, что письма покойного брата спокойно пережили ее отсутствие в гарнизонном бунгало, а письма живых, Ральфа и Ричарда, безвозвратно исчезли.
Больше всего ей не хватало разговоров с братом. Ему она могла излить душу и непременно рассказала бы о своих злоключениях в Адене, о дороге в Ижар и дворце султана. И о Рашиде. О своих впечатлениях, чувствах, что все еще казались такими запутанными и нелогичными. Джонатан поверил бы каждому слову и не осудил бы ее. Возможно, только покачал бы головой, схватил ее за шею, как котенка, и с мягкой насмешкой сказал бы:
– Тсс, ну, Майя, развратная девчонка, и не стыдно?
Но она могла довериться брату лишь в мыслях. Однако, желая забыть все как можно скорее, она боялась утратить что-то из воспоминаний. Надеясь, что сможет потом спокойно стереть перенесенное из памяти на бумагу, Майя села за письменный стол Джонатана и принялась описывать все, что пережила. Сперва выходили торопливые, неразборчивые каракули – так нетерпеливо водила она пером, чтобы удержать обрывки мыслей, отрывки фраз, произнесенных мысленно или вслух. Лишь позднее она нашла время, подобрала подходящие слова и описала увиденное внутренним взором, испытанные чувства и ощущения. Предложение за предложением, абзац за абзацем, страница за страницей, словно нанизывая на нитку бусины.
Сама того не желая, Майя писала о себе в третьем лице. Не из страха, что кто-нибудь наткнется на стремительно растущую стопку бумаги, запертую в ящике письменного стола Джонатана – в комнате все уже покрылось слоем пушистой пыли, но Марта Гринвуд не позволяла Хазель там убираться, чтобы ничего не сдвинуть и не разбить, – писать в первом лице Майя просто не могла.
